Рабыня Изаура - Бернардо Гимараенс

— При чем здесь его внешность, если у него добрая душа, он честен и трудолюбив.

— Это правда. Главное, чтобы она согласилась.

— Я уверен, что если вы поговорите с ней и наставите ее, она решится на этот шаг.

— Я сделаю все, что смогу, но у меня нет уверенности.

— Если она не захочет, тем хуже для нее и для вас. Я возьму свои слова обратно, и все останется, как есть, — сказал Леонсио категорично.

Мигел не был человеком, способным бороться с несчастьями. Он не мог не испытывать смертельного ужаса и уныния при виде отвратительных призраков неволи и вечного заключения дочери, безрадостной нищеты, тяготившей его воображение. Поэтому он не счел слишком дорогой цену, за которую жестокий сеньор, избавляя его от нищеты, дарил его дочери свободу. Итак, Мигел принял предложение Леонсио.

Глава 20

В то время как Роза и Андрэ, весело болтая, стирали пыль с мебели в гостиной, очень грустная и вызывающая сострадание сцена происходила в мрачном помещении рабов, где Изаура находилась в заключении уже два месяца, сидя на каторжной колодке, прикованная цепью за нежную, лилейную ножку.

Мигела ввели туда по приказу Леонсио, чтобы он сообщил дочери о намерениях господина и уговорил ее принять предложенный им союз. Эти два безропотных создания, бледные, измученные, подавленные несчастьями, запертые в узкой и мрачной коморке, являли собой достойную сожаления драматическую картину. Встретившись после двух долгих месяцев разлуки еще более угнетенные и жалкие, они упали в объятия друг друга и, не в силах сдерживать рыданий, оплакивали свою горькую долю.

— Да, дочка. Необходимо принести эту жертву. К несчастью, это единственное доступное нам средство. Только при этом условии откроются двери твоей печальной темницы, где ты томишься уже два долгих месяца. Конечно, это неслыханная жертва для твоего сердца, но она несравнима, с мучительной неволей, которой хотят тебя убить.

— Да, отец. Палач дает мне выбрать одну из двух пыток, но я еще не знаю, какая из них мучительнее и оскорбительнее. Говорят, я красива, воспитана как богатая наследница. Мне внушили глубокое уважение к самой себе, чувство собственного достоинства и целомудрия. Я рабыня, которая заставляет многих богатых прекрасных девушек терзаться завистью. Я обладаю незаурядной привлекательностью тела и ума, и для чего все это? Боже мой! Чтобы из прихоти рабовладельца подарить себя жалкому уроду! Возможно ли более жестокое и оскорбительное издевательство?!

Отчаянный и зловещий взрыв смеха сквозь слезы сотрясал тело Изауры и отзывался хохочущим эхом в мрачном помещении, как пронзительный крик ночной птицы в заброшенном склепе.

— Ты преувеличиваешь! Успокой свое истерзанное страданиями воображение. Время вылечит все. Терпение и покорность помогут тебе привыкнуть к новой жизни, несомненно гораздо более сносной, чем этот ад заточения. Мы сможем еще насладиться, если не счастливыми, то, по крайней мере, спокойными и безбедными днями, если ты согласишься.

— Я могу обрести спокойствие только в могиле, отец. Кроме двух предоставленных мне на выбор пыток, я вижу еще один путь, вызывающий у меня утешительные мысли, хотя это крайнее средство, которое господь дает несчастным, оказавшимся в безысходном положении.

— Ты, конечно, говоришь о смирении, дочка?

— Ах, отец! Когда смирение невозможно, остается только смерть…

— Замолчи, дочь! Не богохульствуй, не говори безумных слов. Ты нужна мне живая, я так хочу. Решишься ли ты покинуть своего отца одного в этом мире, в старости и нищете на произвол судьбы? Что будет со мной в плачевном положении, в котором ты бросаешь меня?..

— Прости меня, мой добрый, мой любящий отец. Только в крайнем случае я прибегну к этому средству. Я знаю, что должна жить для моего отца и хочу этого, но почему я должна выходить замуж за урода?! О! Это невероятное издевательство и бесчестье! Пусть меня держат в самой жестокой неволе, заставляют работать в поле с мотыгой в руках, босую, одетую в рубище, пусть меня наказывают, обращаются как с самой последней рабыней, но из сострадания пощадите меня, отец, избавьте от этой постыдной жертвы!

— Белшиор не так уродлив, как тебе кажется. Кроме того, со временем ты привыкнешь к нему. Ты давно не видела его, последнее время он изменился к лучшему, он еще достаточно молод. Теперь ты его не узнаешь, у него уже не такая неприятная внешность, его манеры стали менее грубы. Соберись с духом, дочка, когда ты выйдешь из этой страшной темницы, воздух свободы вернет тебе радость и спокойствие, и даже с предназначенным тебе мужем ты сможешь жить счастливо…

— Счастливо! — воскликнула Изаура с горькой усмешкой. — Не говорите мне о счастье, отец. Если бы мое сердце, по крайней мере, было свободно, как раньше… Если бы я никого не любила! О! Нет нужды, чтобы он любил меня, нет. Для меня было бы неземным счастьем, если бы он пожелал владеть мной как рабыней. Этот ангел доброты, напрасно предпринявший свои усилия, великодушно спасая меня из пучины рабства. И я была бы тогда счастливее во сто крат, чем став женой этого жалкого человека, за которого меня хотят выдать. Но горе мне! Могу ли я еще думать о нем? Станет ли он, знатный и богатый сеньор, вспоминать бедную и несчастную рабыню!

— Ах, дочка, не думай больше об этом человеке, выбрось его из головы, откажись от этой сумасшедшей любви, советую тебе и прошу тебя об этом.

— Почему, отец? Как могу я отплатить такой неблагодарностью этому благородному человеку?

— Но ты больше не можешь рассчитывать на него и на его любовь.

— Почему? Разве он забыл меня?

— Твое жалкое положение не позволяет тебе любить столь высокопоставленного сеньора, тебя отделяет от него пропасть. Любовь, которую ты вызвала в нем, была всего лишь мимолетным капризом, прихотью господина. Мне очень тяжело говорить тебе это, Изаура, но это, к сожаленью, правда.

— Ах, отец, что ты говоришь? Если бы ты знал, как мне больно слушать твои слова! Оставь мне, по крайней мере, это иллюзорное утешение, позволь думать, что он любил меня, что еще любит. Зачем ему обманывать бедную рабыню?

— Я бы очень хотел избавить тебя от этого разочарования, но лучше, если ты будешь знать все. Этот молодой человек… Ах, дочка, укрепи свое сердце и приготовься к жестокому удару.

— Что случилось с этим молодым человеком? — нерешительно и тревожно спросила Изаура. — Говори, отец, он умер?

— Нет, дочка, нет… Он женился.

— Женился! Алваро женился! О! Нет, это невозможно! Кто тебе сказал это, отец?

— Он сам, Изаура. Прочитай это письмо.

Дрожащей, похудевшей рукой Изаура взяла письмо и пробежала его блуждающим взором. Прочитав письмо, она не проронила ни слова, ни слезинки. Смертельно бледная, с застывшим лицом, приоткрытым ртом, онемевшая, неподвижная, долго она сидела, словно жена Лота, созерцавшая пламя, пожирающее проклятый город. Наконец, в полном отчаянии, она упала на грудь отцу, содрогаясь от рыданий.

Эти обильные слезы успокоили ее, она подняла голову, вытерла глаза и, казалось, обрела спокойствие, но спокойствие ледяное, зловещее, гробовое. Казалось, душа ее раздавлена силой этого безжалостного удара, и от Изауры остался только призрак.

— Я умерла, отец… Я всего лишь труп! Делайте со мной все, что хотите…

Это были единственные слова, которые она произнесла слабым печальным голосом и поднялась с отсутствующим видом.

— Пойдем, дочка, — сказал Мигел, целуя ее в лоб. — Не падай духом, ты должна жить, я надеюсь, что ты будешь счастлива.

Мигел, обладавший робкой душой, добрым и впечатлительным сердцем, однако полностью чуждым сильных страстей, не мог оценить той жертвы, на которую он обрекал свою дочь. Рассматривая счастье скорее сквозь призму интересов практической жизни, а не как радости и потребности сердца, он лелеял искренние надежды на спокойные и счастливые дни для своей дочери и не понимал, что подвергая ее такому бесчестью, унижая ее душу, он разбивал ее сердце. Он хотел, чтобы она жила и не понимал, что сей постыдный союз после стольких ужасных мучений, был выстрелом, сострадательно сокращавшим муки, обрывая жизнь.

Малвина сидела в гостиной, где ожидала результатов разговора Мигела с дочерью. Роза и Андрэ, скрестив руки, стояли у входной двери в ожидании ее распоряжений.

Малвина почувствовала, как неожиданно сжалось ее сердце, когда Изаура появилась в дверях, опираясь на руку Мигела, мертвенно бледная, с растрепанными волосами, и направилась неверным шагом, как призрак, вызванный из могилы, в гостиную, где, казалось, еще звучал ее прекрасный мелодичный голос.

Даже в таком жалком положении бедная невольница была красива. Худоба обострила великолепные черты ее, подчеркивая идеальную чистоту и правильность этого античного лица.

Большие черные глаза мерцали тусклым, меланхолическим светом, словно восковые свечи под мрачным сводом надгробной часовни. Волосы, небрежно окутавшие ее стан, отбрасывали легкие тени, словно стебли плюща, прихотливо вьющегося по мрамору божественной статуи. В этом достойном сожаления положении Изаура являла собой скульптору прекрасную модель античной Ниобеи.