Путешественница. Книга 2: В плену стихий - Диана Гэблдон

У всех разом перехватило дыхание, а потом люди возбужденно загомонили. Из всех комментариев, какие мне удалось разобрать, выражения «Чертовы язычники!» и «Желтомордые ублюдки!» были самыми скромными.

— А что такое «евнух»? — с интересом спросила Марсали.

— Это тебя совершенно не должно волновать, chиrie, — ответил Фергюс, обнимая девушку за плечи. — Итак, ты бежал, mon ami? — спросил он китайца с явным сочувствием. — На твоем месте я поступил бы так же.

Его заявление было встречено многоголосым гомоном понимания, и мистера Уиллоби, похоже, приободрила эта дружная поддержка: он кивнул слушателям и возобновил рассказ.

— Отклонить дар императора означало для меня лишиться чести, но — о прискорбная слабость! — я пребывал во власти любви к женщине.

Эти слова были встречены сочувственными вздохами: многие моряки были по натуре романтиками, но мистер Уиллоби остановился, дернул Джейми за рукав и что-то ему сказал.

— О, я ошибся, — поправился Джейми, — Я сказал «женщина», но он имел в виду не конкретную женщину, а всех женщин вообще. Правильно? — спросил он у мистера Уиллоби.

Китаец удовлетворенно кивнул. Луна освещала воодушевленное лицо маленького мандарина.

— Да. Я много думал о женщинах, об их красоте и грации, цветущей, как лотос, плывущей, как молочай на ветру. О мириадах присущих только им звуков, иногда подобных щебету рисовки, иногда — нежным соловьиным трелям, но иногда и вороньему карканью, — добавил китаец с улыбкой, превратившей его глаза в щелочки и вызвавшей смех у слушателей, — но я любил их даже тогда. Все мои стихи были посвящены женщине. Иногда какой-то определенной госпоже, но чаще женщине как таковой. Абрикосовому вкусу ее грудей, теплому аромату ее сосков, когда она пробуждается поутру, нежности лобка, наполняющего вашу руку, как спелый сочный персик.

Фергюс, шокированный услышанным, закрыл руками уши Марсали, но остальные подобной стыдливости не выказали и внимали с интересом.

— Неудивительно, что этот малый считался у них хорошим поэтом, — одобрительно заметил Риберн. — Конечно, это все по-язычески, но мне нравится.

— Да уж, заслуживает красного помпона на шапке, это как пить дать, — согласился Мейтленд.

— Я уж подумываю, не стоит ли малость подучить китайский, — подал голос помощник шкипера, глядя на мистера Уиллоби с новым интересом. — А есть у него эти стихи?

Джейми помахал рукой, призывая слушателей к молчанию, — к тому моменту здесь собрались почти все свободные матросы.

— Я бежал в ночь фонарей, — продолжил китаец. — Это великий праздник, когда улицы заполняют огромные толпы, в которых ничего не стоит затеряться. С наступлением сумерек, когда, собственно, и начинаются торжества, я облачился в одежды странника.

— Это вроде паломничества, — пояснил от себя Джейми. — Они совершают путешествие к дальним гробницам предков, облачившись в белые одежды: у них это цвет траура.

— Я покинул свой дом и без затруднений пробрался сквозь толпу, неся в руках купленный мною анонимный, без указания моего имени и места жительства, фонарь. Караульные били в бамбуковые барабаны, многочисленные служители огромного дворцового комплекса — в гонги, а над дворцовыми крышами взлетали и вспыхивали великолепные фейерверки.

Воспоминания окрасили маленькое круглое лицо грустью.

— Это было наиболее подобающее прощание для поэта — бежать безымянным, под громовые звуки торжества и ликования. Минуя стражу у городских ворот, я в последний раз оглянулся на сияющие пурпуром и золотом дворцовые крыши, казавшиеся дивными цветами, распустившимися в волшебном и отныне запретном для меня саду.

Ночью И Тьен Чо проделал свой путь без происшествий, но днем едва не попался.

— Я совсем забыл про свои ногти, — пояснил он, вытягивая маленькую руку с короткими пальцами и обстриженными под корень ногтями. — Все мандарины в знак того, что им не приходится заниматься физическим трудом, носили длинные ногти, и мои были длиной с фалангу пальца.

В доме, где он на другой день остановился отдохнуть, его узнал слуга, тут же побежавший с доносом к начальнику стражи. И Тьен Чо бежал в последний момент и спасся от погони лишь благодаря тому, что бросился в сырой, заросший кустами ров и лежал там, пока преследователи не удалились.

— В этой канаве, разумеется, я обрезал свои ногти. — Мистер Уиллоби поднял мизинец правой руки. — Это было необходимо, ибо в них были вделаны золотые да-ци, от которых иначе было не избавиться.

Он украл с куста вывешенную для просушки одежду какого-то крестьянина, оставив взамен загнутые, расписанные золотыми иероглифами ногти, и медленно двинулся к побережью моря. Поначалу он расплачивался за еду теми немногими деньгами, что сумел унести с собой, но на сельской дороге ему повстречалась шайка разбойников, которые и забрали деньги, оставив ему жизнь.

— После этого, — честно признался Уиллоби, — я воровал еду, когда мог, и голодал, когда такой возможности не было. Наконец ветер удачи повернул в мою сторону, и я прибился к странствующим торговцам снадобьями, направлявшимся к побережью на лекарственную ярмарку. Они всю дорогу давали мне пищу и кров, я же за это расписывал иероглифами стяги, которые они поднимали над своими палатками, и сочинял надписи для ярлыков, восхваляющих их снадобья.

Добравшись до побережья, он отправился в порт, где попытался выдать себя за моряка и наняться на уходящий корабль, но потерпел неудачу. Его тонкие, изящные пальцы, привычные к кисточке и туши, не умели вязать узлы и крепить снасти. В порту стояло несколько иностранных судов, и он выбрал то, экипаж которого имел наиболее варварское обличье, а стало быть, прибыл из самых удаленных от Поднебесной краев. Мистер Уиллоби незаметно проскользнул мимо вахтенного у трапа и спрятался в трюме. Так китаец оказался на борту «Серафимы», приписанной к Эдинбургу.

— Ты, значит, решил окончательно покинуть страну? — осведомился Фергюс. — Это отчаянное решение.

— Император иметь длинные руки, — ответил мистер Уиллоби по-английски, не дожидаясь перевода. — Моя стоять перед выбор: бежать или умирать.

Слушатели дружно вздохнули, устрашенные подобным проявлением беспощадной власти, и на миг на палубе воцарилась тишина, нарушаемая лишь скрипом снастей. Мистер Уиллоби взял свою кружку и допил грог. Потом он облизал губы и положил руку на предплечье Джейми.

— Странно, — задумчиво промолвил китаец устами Джейми, — но в моих стихах вторую жену более всего привлекала как раз моя чувственная любовь к женщинам. Однако, желая обладать мной и моими стихами, она готова была уничтожить то, чем восхищалась.