Я учусь быть мамой (сборник) - Лена Никитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Двадцать лет ждал, наконец дождался!
– Чего? – не поняла я.
– Чтобы ты меня сама под руку взяла, а то все я да я.
Я рассмеялась, а он продолжал:
– Я всегда завидовал парам, которые идут не как мы с тобой – берет под руку она его, а не он ее. Но не мог же я об этом говорить, а ты не догадывалась…
А как я могла догадаться об этом, если у нас в семье принято было так: мужчина поддерживает жену, а не она на нем «виснет».
Тут же выяснилось, что раньше моя сдержанность воспринималась им как холодность («Я думал, ты неласковая»), а его импульсивность, горячность исподволь вызывала у меня легкую досаду: по моим канонам, настоящий мужчина должен быть немногословен и невозмутим.
Мы смотрели друг на друга, взявшись за руки, и улыбались на этот раз совершенно одинаковыми счастливыми улыбками.
Как же это хорошо – понять друг друга! А в самом начале… Ох и трудно было в самом начале, особенно когда появились дети, а мы еще не знали, что отец и мать не должны повторять друг друга.
В наших дневниках в те годы нередко встречается слово «конфликт». И из-за чего! Неловко признаться. Но вот пример.
Конфликт из-за… раскладушки
(из дневника) 28.07.1964 г.
Алеша (5 лет) и Антон (3 года) уже улеглись спать, когда бабушка пришла за раскладушкой. Обе раскладушки были заняты, но папа решил быстро: ребят положил валетом на маленькую раскладушку, а большую отдал бабушке. Увидев, как он положил ребят, бабушка, естественно, запротестовала: «Им тесно…»; «Они упадут…»; «Давай принесем матрас…»; «Давай положим на пол обоих…»; «Давай, наконец, я возьму маленькую раскладушку, а ты их положи на большую…».
Ее тревоги и протест были понятны: из-за нее другим причиняется неудобство. Всякий бы на ее месте тоже запротестовал, почувствовал неловкость от происшедшего. Но Борису это было непонятно. Он это расценил как очередное «не нашей линии» бабушкино желание – и все. Он взял и отнес раскладушку в бабушкин дом, не обращая внимания на ее протесты. Когда он вернулся, снова начались препирательства.
Я была в соседней комнате (кормила Анюту) и все это слышала, а потому с раздражением сказала:
– Борис, да принеси ты матрас и уложи их порознь, стоит ли из-за этого спорить!
– Они и так очень хорошо лежат. Почему мы должны делать так, как захотелось бабушке?
Мое вмешательство было расценено им как очередное отступление от «нашей правильной линии» и только подлило масла в огонь.
– Ну, тогда я не возьму раскладушку, – в сердцах заявила бабушка и через некоторое время принесла раскладушку назад.
Во мне все закипело от обиды и негодования: из-за чего все пошло – из-за человеческого упрямства, мелочи какой-то. А я-то собиралась лечь спать пораньше, чтоб выспаться!
Обида, досада наворачивали мысли одну нелепее другой, но в такие минуты они кажутся правдоподобными: «Лишь бы на своем настоять; неважно, что просят сделать два человека, лишь бы по-своему сделать в любой мелочи – что за глупость невозможная! И как после этого дети могут относиться к словам и просьбам других?» Короче, я «завелась»: захотелось грубить, обидеть, задеть побольнее.
– Удовлетворен? – громко спросила я, проходя мимо комнаты, где находился Борис с детьми. – Вот спасибо, устроили: все идет как по маслу…
И результат: мне совсем не до сна и от всего происшедшего, и от собственного поведения – мерзко на душе. И слезы не помогли. Ох, до чего противно! И как выбраться из всего этого?
А вот та же история глазами Бориса и его мысли при этом.
Пришла бабушка и попросила раскладушку. У них нет ребятишек, значит, спать будет взрослый. Надо дать поэтому большую раскладушку – взрослому на маленькой (160 см) коротковато. Так подумал я и переложил Алешу к Тинюше валетом. Кстати, надо посмотреть, как они будут спать в одной кровати: вдруг в жизни так придется, а они не умеют. Надо сейчас это попробовать – так думал я, а бабушка стала возмущаться: «Ведь им тесно в раскладушке».
– Ничуть не тесно, – возражает Алеша и отодвигается на край раскладушки. Я ложусь посередине между ними, на меня взбирается еще и Оленька. Но… это бабушку не убеждает. Она продолжает утверждать, что им тесно. Видимо, она так и не даст попробовать уложить ребятишек вдвоем; я уже начинаю нервничать, но сдерживаюсь.
– Раскладушку считайте доставленной уже на дом, – шутливо говорю я и бегом отношу ее в бабушкин дом.
А по дороге думаю: ведь барство заставляет людей считать маленькое неудобство громадным ущербом для себя и оставаться глухим к любым просьбам других людей, если эти просьбы рождают даже не действительную, а мнимую неприятность. Мне страшно подумать, но ведь то же самое бабушка может сделать с Алешей, и если она этого не понимает, то мы-то должны понимать.
Я возвращаюсь домой и застаю бабушку на террасе, складывающей вдвое большой матрас для Алеши.
– Я очень прошу вас не делать этого! – говорю я бабушке таким тоном, что она оставляет матрас и уходит со словами: «Ну, тогда я принесу раскладушку обратно!» – чем окончательно бесит меня. Я молчу, закрываю на задвижку дверь за нею, приношу (на всякий случай) этот чертов матрас с террасы и ложусь, едва сдерживаясь от злости, в кровать. Я даже пропускаю мимо ушей «Удовлетворен?», сказанное Леной. Злость на бабушкин «подход» кипит во мне. Лежу, стараясь не шевелиться. Тошно на душе до невероятности.
И пошло все «наперекосяк», как говорит Лена. Утром она не смотрит на меня, убежденная в моей глупости, упрямстве и других подобных качествах. Выяснять, почему я так поступил, она не собирается. «Все и так ясно!» – видимо, думает она.
А что же я преступного совершил, по сути дела?
Ведь то, что мы выполнили бабушкину просьбу и отнесли ей в дом большую раскладушку, а не маленькую, в счет не идет. Почему?
А вот то, что я не захотел, чтобы Алешка придавал значение тому, где, как, на чем он спит, чтобы он считал неудобством спать с братом на одной кровати, – это преступление, и очень серьезное. Надо выполнить бабушкино желание.
Почему надо думать не о детях, не об их развитии, не о тех качествах, которые они приобретают, а о том, что понравится или не понравится бабушке?
Все это мы записали друг за другом в одной тетради, еще ничего не выясняя и не «идя на мировую», – обида еще кипела и в нем, и во мне.
Но записи помогли: мы оба поняли, что правы, но каждый со своей точки зрения. Я, мать, жила сиюминутными переживаниями и обращала внимание главным образом на отношения между всеми участниками этой маленькой трагикомедии. Когда же я прочитала написанное Борисом, то пришла к нему с повинной. Вся история предстала передо мной совсем в ином свете: он, отец, заглядывал в будущее ребят, заботился не об улаживании конфликта, а о потерях и приобретениях в характерах ребят послезавтрашнего дня – не на пустяках он настаивал, а на том, от чего не мог отступить. А я его не поняла, даже не захотела понять… Он, выслушав меня, тоже признался: «Знаешь, даже в голову не могло прийти, что я кого-то обижаю, с кем-то не считаюсь. Хотел как лучше…»
Удивительно: размолвка привела к тому, что мы не «врозь побежали», а сделали шаг навстречу друг другу, в чем-то разобрались. И так было и другой, и третий раз, и сотый, и тысячный: оставаясь разными, мы постепенно все больше понимали друг друга. А это больше всего и нужно, когда в доме дети. Налаживая собственные отношения, мы одновременно постигали и усваивали разные роли матери и отца, учились ценить их.
Вот еще одна выдержка из дневника.
02.06.1964 г.
Улеглись Антон и Оля спать. Алеша еще не лег, хотя спать уже хочет – это по всему чувствуется. Но еще больше хочет побыть с нами. Он залезает ко мне в кресло, усаживается рядом, приваливается ко мне, некоторое время читает сам, потом просит меня:
– Мам, почитай мне немножко…
Я читаю ему немного, потом говорю:
– Алешик, поздно уже, давай умоемся и спать. А?.. Нам с папой еще фотокарточки печатать, потом письма писать.
– А это долго – печатать?
– Да с часок.
– А можно я буду с вами? Пап, я тебе буду помогать.
– Можно, – соглашается отец, – ну, иди, готовь ванночки, наливай воду, включай красный фонарик, а я пока допишу письмо…
И Алеша моментально скисает: ему вовсе не хочется сейчас что-то делать одному. Он надеется на то, что будет вместе с папой что-то делать, неважно что, а важно, что вместе.
Я чувствую, что у него как-то неуютно на сердце от папиных слов, предлагаю ему умыться, а потом уж браться за фотографию. Я даже помогаю ему умываться, а потом говорю:
