Театр Черепаховой Кошки - Наталья Лебедева

Перед глазами было темно от напряжения. Дорожная разметка двоилась, и «опель», казалось, растворялся в воздухе, становясь то частью блеклого неба, то грязным сугробом на обочине. Но он все-таки ехал, приближался и приближался с приличной скоростью, неотвратимо нагоняя тяжелогруженую фуру.

Мысль о том, что надо прыгнуть именно сейчас, возникла в голове Виктора совершенно неожиданно, и он прыгнул. Махнул руками. Крикнул: «Стой!» — во все горло.

Скрипнули тормоза, «опель» резко ушел влево, вильнул тощим задом, и водитель за рулем что-то выкрикнул в ответ. Перед Виктором мелькнуло лицо толстяка. Удивление и легкий испуг сменились в его глазах узнаванием, а потом — паникой.

«Он ничего не помнил, — подумал Виктор. — Он ничего не помнил до этой самой секунды».

И тогда Виктор побежал по обочине вслед за машиной, думая, что сейчас сын скажет отцу остановиться, потому что теперь знает. Но машина шла дальше, догоняя злосчастную фуру.

Никто и не думал останавливаться.

Виктор не стал размышлять, отчего так вышло. Он просто побежал вперед.

«Опель» все-таки сбросил скорость, а значит, секунды были выиграны и оставался шанс, что отец толстяка сумеет затормозить.

Оставался шанс.

Фура далеко впереди круто взяла вправо, и ее прямоугольный обтянутый брезентом бок угрожающе наклонился над дорогой.

«Опель» был почти рядом с ней, но Виктор с восторгом увидел, как машина сворачивает влево и замедляется на встречке. Она почти уже остановилась, как вдруг злосчастная «нива» вылетела из-за фуры и ударила «опель» лоб в лоб.

Дорога замерла. Стало тихо-тихо. Только галки летели по серому небу, высокие стебли сухой травы подрагивали от ветра и Виктор бежал по обочине, хотя ему уже казалось, что бежать некуда.

Все было кончено. Не так, так иначе.

Он достал из кармана мобильник и вызвал скорую и ГИБДД.

Генка, ехавший в белой «ниве», остался жив. Его здорово тряхнуло, он ударился головой о боковое стекло, а перед тем — грудью о руль, но жизни его ничто не угрожало. Перед глазами стоял туман. Впрочем, он не рассеивался с самого утра, а утро у парня настало поздно.

Генка проснулся в незнакомой полутемной комнате, над головой у него были неструганые доски, сбоку — не оклеенный обоями фанерный лист. В полутьме кто-то громко храпел, было дико холодно, из щелей дул пронизывающий ветер. Пахло потом и рвотой.

Генка сел на кровати, спустил ноги на выстывший пол и, обхватив голову руками, застонал и закачался. Ему было плохо. В голове словно шел ремонт: что-то стучало и временами ухало и проваливалось вглубь. Глаза почти не смотрели, и все, что Генка чувствовал сейчас, это ненависть к быдлу, которое его окружало, которое спало на соседних кроватях, портило воздух, храпело и бормотало во сне.

— Уррроды, — проорал Генка и выругался матом. Он хорошо помнил, что разозлился на них еще вчера, до того как уснул, но никак не мог вспомнить причины.

Он встал и пошел прямо по ногам спящих на полу людей. Их было много, потому что вчера здесь отмечали день рождения.

Генка спустился по лестнице на первый этаж, к заваленному объедками и грязной посудой столу, и стал одну за другой проверять бутылки из-под водки, пива и самогонки. Все они были пусты, ни один урод не позаботился об опохмеле. Тогда Генка решил, что оставаться тут больше нельзя. Он сунул ноги в первые попавшиеся ботинки, натянул какую-то куртку и взял перчатки. Его «нива» стояла во дворе, ключи были воткнуты в зажигание. Генка задался вопросом, не собирался ли он уехать от этих уродов еще вчера? Он уселся за руль, выехал в ворота и почти сразу вывернул на трассу.

Голова его наливалась тяжестью и клонилась вниз, глаза закрывались, будто кто-то нарочно стягивал веки. Генка разлеплял их и зло ударял кулаком по рулю, иногда попадая по клаксону. Белая, забрызганная грязью «нива», похожая на запаршивевшую лошадь, от этого резко и коротко взвякивала.

Генка не видел фуру. В тот момент, когда она появилась на горизонте, он смотрел на небо. В небе мрачно висели непрерывные облака, но прямо перед затуманенным Генкиным взглядом в них смутно обозначился разрыв, крохотный пятачок белесой синевы… И вдруг он блеснул ярко-синим, облака разошлись на мгновение, в них нырнул густо-желтый солнечный луч, и у Генки в голове прояснилось. Туман схлынул, каждый предмет стал четко и ясно очерчен, углубилась перспектива. Картинка расслоилась на несколько планов, и Генке стало хорошо и радостно — но только на долю секунды, потому что сразу затем живот его резко и больно скрутило, Генка согнулся в три погибели, наклонился к пассажирскому сиденью, и его вырвало. Спазм оказался мучительным. Было больно, словно костлявая грубая рука вытаскивала изнутри что-то железное и угловатое. А когда Генка выпрямился, перед ним уже была красная матерчатая стена. Он не понял, что это и откуда, — просто вывернул руль.

Подбегая, Виктор видел, как Генка вылезает из машины. Он шатался, с трудом переставлял ноги и руку держал возле головы — так, словно хотел схватиться за ушибленное место, но не решался. Он поплелся к обочине, и там его снова вырвало, после чего Генка сел в снег и стал смотреть себе под ноги, а голову поднять то ли не мог, то ли не хотел… Виктору стало интересно: там, в первом варианте, остался ли он жив? Но мысль эту он отбросил, потому что отец толстяка был для него важнее, а сейчас уже было видно, что пострадала только правая часть машины, а левая была нетронута. Водитель «Опеля» все еще сидел за рулем. Он не шевелился. Виктор видел темный, внушительный силуэт через заднее стекло.

Он подбежал к машине, рванул на себя водительскую дверь, и большое, как глыба, тело стало крениться в его сторону. Виктор уперся руками в мясистый, обтянутый дубленкой бок.

Отец толстяка дышал, но хрипло и тяжело.

Виктор взглянул в его лицо и увидел, что оно бледно и напряженно, а глаза почти остановившиеся, почти неживые. Правая его ладонь нырнула под дубленку, в зазор между пуговицами, и Виктор понял, что у мужчины сердечный приступ.

— Сейчас. Сейчас найду аптечку, — сказал он и полез было назад, но отец замычал и замотал головой.

— Тихо, тихо, — шептал ему Виктор. — Успокойтесь. Вам сейчас нельзя… — А потом понял, что тот указывает на своего бестолкового сына, просит его спасти.

— Да, — сказал Виктор. — Конечно. Конечно, я сейчас помогу.

Он взглянул на толстяка, на которого избегал смотреть все это время. Толстяк был жив.

Он полулежал в пассажирском кресле, запрокинув голову, и что-то быстро и беззвучно шептал, шлепая своими толстыми губами, которые больше не были розовыми, а казались покрытыми пеплом. Лицо его было бледным до синевы и словно бы похудело.

Виктор обежал машину и попытался открыть пассажирскую дверь, но правое крыло было раздавлено всмятку, и дверь не поддалась. Стекло было чуть приоткрыто, и Виктор нажал на него, опуская вниз, а потом нагнулся и заглянул внутрь. Ноги толстяка были намертво зажаты вдавленным металлом. Острые края впивались в кожу, кровь пропитывала порванные джинсы. Толстяк истекал кровью. Виктор обернулся в надежде увидеть мигалки скорой, но трасса была пуста. Мимо них вообще не прошло ни одной машины, и это было странно: сколько Виктор ни ездил здесь, он никогда не видел эту дорогу пустой. Отец толстяка на соседнем сиденье потерял сознание, но, кажется, дышал, и Виктор надеялся, что все еще поправимо.

— Держись, Игорь, держись. — Он тронул толстяка за плечо. Тот скосил на Виктора глаза, и, кажется, это простое движение далось ему с трудом.

— Больно, — шепнул он. — Очень.

— Держись, — повторил Виктор. — Скорая уже едет. Держись…

— Больно…

— Ну что ж ты… Ну что ж ты… Ну ты же мог остановить машину. Ведь ты же узнал меня. Ты же вспомнил!

— Не-е… — Голос у толстяка был слабым и блеющим, но он заставлял себя говорить, как будто это было жизненно важно. — С ней так нельзя… Нельзя ее злить, понимаешь? Нельзя вмешиваться в ее планы. Если она решила, что будет так, надо делать, как она решила, даже если страшно.

— Но ты же не один! — Виктор взорвался, и это было странно и страшно — кричать на умирающего, но он не мог не кричать. — Как ты мог прихватить с собой отца? Это трусливо, это подло!

— Да, я трусливый, я подлый… Но думаешь, стал бы я играть в эти игры, если бы себе нравился? Хорошая была игра… Хорошая, если бы ты все не напортил…

— Напортил?

— Мы все равно умираем… Только мучительно и долго. Мне очень, очень больно. Если бы ты не вмешался, она забрала бы меня ласково и быстро. Теперь она меня больше не любит… И мой тебе совет: когда придет твое время — не сопротивляйся. Ничего не изменишь. Будет только хуже.

И он снова стал смотреть на низкий машинный потолок и шевелить пепельными губами. Потом глаза толстяка начали закрываться.

— Не спи! — закричал ему в лицо Виктор. — Держись, Игорь! Ради отца держись! Слышишь?!