Татарская пустыня - Дино Буццати

– Целых пять дней! – возразил Симеони. – Пастухи бы уже ушли, и животные тоже. Там что-то движется, но непонятно почему остается на одном и том же месте.

– Ну и какой же тут может быть «случай»?

Симеони с улыбкой посмотрел на Дрого, словно не зная, можно ли открыть ему тайну. Потом сказал:

– Думаю, они прокладывают дорогу. Военную дорогу. Сейчас самое время. Два года назад они приходили с разведкой, изучали местность, а теперь затевают что-то серьезное.

Дрого от души посмеялся.

– Да какая еще дорога? Кому в голову придет явиться сюда снова?

Тебе мало того, что было в прошлый раз?

– Ты что, ослеп? – спросил Симеони. – Да у тебя, наверно, и впрямь неважно со зрением, а я вижу прекрасно: они начали насыпать полотно. Вчера день был солнечный, и я хорошо все разглядел.

Дрого покачал головой, удивляясь такому упорству. Выходит, Симеони еще не надоело ждать? И он боится открыть свою тайну, бережет ее, словно сокровище, опасаясь, как бы ее не похитили?

– Было время, – сказал Дрого, – когда и я бы в это поверил. Но теперь, по-моему, ты все придумываешь. На твоем месте я бы помалкивал, чтобы не сделаться посмешищем.

– Они строят дорогу, – упрямо возразил Симеони и снисходительно глянул на товарища. – На это – ясное дело – уйдут месяцы. Но теперь все будет как надо, я уверен.

– Да если бы даже все было именно так, неужели, по-твоему, наши оголили бы Крепость, зная, что северяне строят дорогу, чтобы подтянуть по ней свою артиллерию? Это сразу бы стало известно в генеральном штабе. Там бы все знали давно, еще несколько лет назад.

– Генеральный штаб никогда не принимал крепость Бастиани всерьез. Пока нас не обстреляют, никто и не поверит… А когда они там убедятся, что все это правда, будет уже слишком поздно.

– Можешь говорить что угодно, но если бы они действительно строили дорогу, генеральный штаб был бы в курсе дела, уж в этом сомневаться не приходится.

– Генеральный штаб завален донесениями, но из тысячи, дай бог, одно стоящее, поэтому они вообще ничему не верят. Да чего я с тобой спорю? Сам увидишь: все будет, как я сказал.

Они были одни у парапета обзорной площадки. Часовые, цепочка которых значительно поредела, ходили взад-вперед по строго отведенным участкам. Джованни снова посмотрел на север: скалы, пустыня, пелена тумана вдали и никаких признаков жизни.

Позднее из разговора с Ортицом Дрого узнал, что пресловутая тайна лейтенанта Симеони уже известна практически всем. Но никто не придавал ей значения. Многие даже удивлялись, с чего это такой серьезный молодой человек, как Симеони, стал распространять всякие вздорные слухи.

В те дни у всех были другие заботы. Из-за сокращения личного состава пришлось разредить караульные посты, и делалось все возможное, чтобы меньшими силами обеспечить почти такую же надежную охрану, как и прежде. Некоторые отряды вообще пришлось ликвидировать, а оставшиеся оснастить получше, переформировать роты и заново распределить места в казармах.

Впервые с тех пор, как была построена Крепость, часть ее помещений закрыли и заперли на засов. Портному Просдочимо пришлось расстаться с тремя подмастерьями, поскольку работы теперь на всех не хватало. То и дело на пути попадались совершенно пустые залы и кабинеты, где на стенах выделялись светлые прямоугольники – раньше там стояла мебель и висели картины.

Черное пятнышко, продолжавшее двигаться в самой отдаленной точке равнины, по-прежнему считали пустяком. Лишь немногие иногда просили у Симеони подзорную трубу, чтобы тоже глянуть в ту сторону, но и они утверждали, что ничего там нет. Сам Симеони, поскольку никто не принимал его всерьез, старался избегать разговоров о своем открытии, не обижался на шутки и на всякий случай тоже посмеивался.

Но однажды вечером Симеони неожиданно зашел к Дрого и повел его за собой. Уже стемнело, и была произведена смена караула.

Малочисленный караульный отряд Нового редута возвратился, и Крепость готовилась к очередному дежурству – к еще одной бесцельно потраченной ночи.

– Пойди посмотри. Ты же не веришь, так вот пойди и посмотри, – говорил Симеони. – Либо мне померещилось, либо там что-то светится.

И они пошли. Поднялись на стену у четвертого редута. В темноте Симеони передал Дрого свою подзорную трубу: пусть глянет.

– Да ведь темно же, – сказал Джованни. – Разве в такой темноте что-нибудь увидишь?

– А я говорю – посмотри, – настаивал Симеони. – Конечно, я мог и ошибиться. Но ты все же посмотри туда, куда я показывал в прошлый раз, и скажи, видишь ты там что-нибудь или нет.

Дрого поднес подзорную трубу к правому глазу, направил ее строго на север и увидел во мраке крошечный огонек, бесконечно малую точку, испускавшую мерцающий свет на самой границе полосы тумана.

– Светится! – воскликнул Дрого. – Я вижу маленькое светящееся… погоди… – Он стал настраивать окуляр. – Не пойму, там один огонек или больше, иногда кажется, что их там два.

– Вот так-то! – торжествующе воскликнул Симеони. – По-твоему, я идиот?

– Ну и что? – возразил Дрого, правда на этот раз не очень уверенно.

– Допустим, там действительно что-то светится. А может, это цыганский табор или пастухи у костра.

– Это строительство, – заявил Симеони. – Там строится новая дорога, вот увидишь, что я прав.

Как ни странно, но невооруженным глазом светящуюся точку разглядеть было невозможно. Даже часовые (а среди них были люди опытные, бывалые охотники) ничего не видели.

Дрого снова наставил подзорную трубу, отыскал далекий огонек, несколько мгновений смотрел на него, а потом поднял трубу и из праздного любопытства поглядел на звезды. Они усыпали весь небосклон, и от этой красоты невозможно было отвести глаз. Но на востоке их было значительно меньше, потому что там, распространяя слабое свечение, поднималась луна.

– Симеони! – позвал Дрого, заметив, что товарища рядом нет. Тот не откликнулся. Наверно, спустился по лесенке, чтобы проверить посты на стенах.

Дрого огляделся. В темноте он мог различить лишь пустынную смотровую площадку, силуэт фортификаций, черные тени гор. До его слуха донесся бой часов. Самый последний часовой справа должен сейчас издать свой ночной клич, который затем пронесется от солдата к солдату по всем стенам. «Слушай! Слушай!» Потом тот же клич прокатится в обратном направлении и наконец затихнет у подножия высоких утесов. Теперь, когда часовых на стене стало вдвое меньше, подумал Дрого, голоса перекликающихся проделают свой путь из конца в конец значительно быстрее. Но было почему-то тихо.

И тут вдруг на Дрого нахлынули воспоминания о желанном и далеком мире. Вот, например, красивый дворец на берегу моря теплой летней ночью, рядом сидят милые изящные создания, слышится музыка… Картинки счастья, рисовать которые молодому человеку вполне позволительно… Полоска на востоке, у самого горизонта, становится все отчетливей и чернее оттого, что предрассветное небо начинает бледнеть.

Какое счастье жить вот так, не считая часов, не ища забвения в сне, не боясь никуда опоздать, а спокойно ждать восхода солнца, наслаждаться мыслью, что впереди еще бесконечно много времени, что можно ни о чем не тревожиться. Из всех прелестей мира самыми желанными для Джованни (несбыточная мечта!) были сказочный дворец у моря, музыка, праздность, ожидание рассвета. Пусть это глупо, но именно таким рисовался ему утраченный душевный покой, обретавший в этих образах наиболее яркое выражение. Дело в том, что с некоторых пор какая-то непонятная тревога стала постоянной его спутницей: ему казалось, он чего-то не успеет сделать или произойдет нечто важное, а он не будет к этому готов.

После разговора с генералом там, в городе, у него осталось мало надежд на перевод в другое место и на блестящую карьеру, но Джованни понимал, что не может же он на всю жизнь остаться в Крепости. Рано или поздно придется принимать какое-то решение. Потом привычная, рутинная обстановка снова затягивала его, и Дрого переставал думать о товарищах, сумевших своевременно бежать, о старых друзьях, ставших богатыми и знаменитыми; он утешался мыслями о тех, кто разделял с ним его ссылку, и не сознавал, что это могли быть слабые или сломленные люди – отнюдь не пример, достойный подражания.

Со дня на день откладывал Дрого свое решение; он ведь еще молод, всего двадцать пять… Однако эта смутная тревога не давала ему покоя, а тут еще огонек, появившийся на северной равнине; как знать, может, Симеони и прав.

В Крепости об этом говорили мало, а если говорили, то как о чем-то незначительном, не имеющем к ним никакого отношения. Слишком свежо еще было разочарование из-за несостоявшейся войны, хотя вслух и тогда никто не осмеливался высказать свои надежды. И слишком свежи были обида и унижение: видеть, как уезжают товарищи, а самому оставаться здесь с горсткой таких же, как и ты, неудачников, стеречь эти никому не нужные стены. Сокращение гарнизона со всей определенностью показало, что генеральный штаб не придает больше никакого значения крепости Бастиани. Прежде такие заманчивые и, казалось, вполне осуществимые мечты сейчас гневно осуждались.