КУБАНСКИЕ СКАЗЫ - Василий Попов

Месяца два этот приезжий в нашем колхозе прожил – все хромосомы считал и цыплаков ел. Днем сидел в хате да таблицы составлял, а ночами на берегу Кубани похрапывал.

Так и не встретил он старика Урожая, не вывел заветного стозерного колоса, только насморк здоровый от кубанских туманов получил. Мы уже бояться начали, что гость всю нашу птицеферму съест, когда собрался он и укатил обратно в Москву.

Уж потом в газете мы прочитали, что выгнали его из института, чтобы больше у него времени было счетоводством заниматься.

А другой ученый иным человеком оказался. С месяц он по степи кочевал, все поля наши осмотрел: то землю исследовал, то пшеницу изучал. А когда вернулся на хутор, загорелый с выцветшими от солнца бровями, то сразу колхозникам заявил:

– Будет у вас заветный колос! И даст вам его не какой-нибудь чудесный старик, а Дуся. По правильному, мичуринскому пути она идет. А я ей, в чем надо, помогу.

Прожил он у нас еще несколько месяцев и за это время обучил Дусю, как отбор лучших колосьев делать, как опыление производить, и другим полезным делам. А потом, когда уехал от нас, то стали они с Дусей переписываться: та ему в Москву о своих опытах пишет, а он из Москвы ей нужные советы шлет,

По его советам Дуся на чудеса не рассчитывала и хромосомы не считала. Спала она в своей хате, а не на берегу Кубани. Да и спала-то девушка мало – с утренней зорьки до темноты в поле работала. А вечером засветит лампу и до поздней ночи над книгами сидит.

Два года трудилась девушка на своем опытном участке, ночей не досыпала.

Станем мы ей говорить:

– Брось, Дуся! Урожаи у нас и так хорошие, до двухсот пудов с гектара доходит. А заветный колос все равно, видать, не вывести…

А она сведет черные брови, глянет строго васильковыми глазами, расправит плечи, как, должно быть, дед ее делал, и ответит:

– Можно этого добиться, и я добьюсь!

Упрямой натуры девушка. Если решила, так как сказала – ничем ее не свернешь!

Чего она только не делала на своем опытном участке! И пахоту на тридцать сантиметров производила, и удобрения всякие пробовала, и пшеницу различных сортов скрещивала.

А молодой московский ученый у нас в колхозе своим человеком стал – каждый год к нам приезжал и вместе с Дусей на опытном участке трудился.

И вот как-то летом прибегает Дуся в правление колхоза, улыбается, глаза-васильки радостью горят.

– Идемте, – говорит, – на мой опытный участок, я вам чудо покажу!

Пошли мы с ней. Привела она нас к небольшой деляночке посередине поля, а на ней пшеница шумит выше роста человека. Колосья от тяжести перегибаются и червонным золотом горят.

– Вот, – сказала Дуся, – заветные колосья! Подошли мы поближе, глянули – и дух захватило.

Каждый колос в ладонь длиной, зерна – как горошины, стали считать их – со счета сбились, больше сотни в каждом колоске.

А дивчина стоит, разрумянилась, как весенняя зорька, и улыбается радостно.

На следующий год засеяли мы этой пшеничкой два гектара и получили с каждого гектара по триста шестьдесят пудов семян. Придет весна – и на всех наших колхозных полях зашумят, зашепчутся заветные колосья.

Дуся теперь Героем стала – золотая звездочка горит у нее против сердца.

Вот какие люди живут на кубанской земле – сказку обгоняют!

Добрая память

По пологому косогору до самой Лабы тянется наш колхозный сад. Растут в нем самые лучшие мичуринские сорта яблонь, крупные шпанские вишни, груши кубанский Бергамот, которые сами тают во рту медовым пахучим соком. Весной, когда зацветет сад, весь берег кажется покрытым теплым розовым снегом. И далеко-далеко в степь ветер несет нежное дыхание цветущих яблонь, слаще которого нет ничего на свете.

В жаркую летнюю пору не успеваем мы возить из сада всякие фрукты, хотя в колхозе сейчас двадцать автомашин имеется.

Весь этот богатый сад посадил и вырастил наш колхозник Савелий Ивко. Раньше земля эта зарастала диким терновником и яблоньками-дичками. В тридцатом году, когда организовалась артель, поднял Савелий Ивко молодежь на раскорчевку косогора. И в ту же осень засадил он первые два гектара колхозного сада. А с тех пор уж так повелось, что каждый год в колхозе еще пара гектаров сада прибавлялась. Часть Савелий подсаживал, часть к дичкам прививал. Везде, во всех краях земли советской, были у нашего садовода добрые друзья, которые присылали ему самые лучшие саженцы! Понятно, что и наш дед Савелий в долгу не оставался. Про наши яблони и груши на всю Кубань слава идет, возле наших артельных ларьков, и в райцентре, и в самом Краснодаре всегда покупателей много.

Сейчас дед Ивко проживает на покое, в новом домике под зеленой крышей. Стар он стал, девяносто годков ему, сам работать не может, только советы дает. За его труды колхоз построил ему после войны дом новый и трудодни начисляет. Так весь народ наш решил, потому что каждый уважает старого садовода, который создал артели такое богатство.

В то лето, когда на Кубань фашисты ворвались, в саду у нас ветки ломались – столько было яблок и груш! Машинами их отправляли мы в подарок советским солдатам.

А когда стало известно, что отходят наши войска в горы, когда вместе с усталыми солдатами потянулись вверх по Лабе обозы колхозников, целую ночь не спал дед Ивко. Вышел он из своей хаты и до рассвета все смотрел на север, где грохотали артиллерийские сполохи. А рано утром собрал дед стариков да женщин, что остались в станице, дал им топоры и повел в сад.

– Давайте порубаем его, чтобы врагу не достался, – сказал он.

Пришли люди в сад, но ни у кого рука не поднимается, чтобы рубить деревья.

Смахнул дед Савелий слезу со своих выцветших глаз, нахмурил седые брови и крикнул:

– Ну, чего стали?! Рубите. Не хочу я, чтобы сад наш немецким баронам служил. Нагляделся я на них, когда в шестнадцатом году у них в плену был. Проклятое племя, жадное да злобное!

Так неужели им нашими трудами пользоваться? Не бывать этому!

Схватил он топор, подошел к яблоньке молодой. А она стоит, как девушка, – стройненькая, зеленые лучи веточек своих к солнцу тянет.

Размахнулся садовод и ударил яблоньку под корень. Вздрогнула она зеленой листвой, будто застонала, и, как крупные слезы, посыпались с нее золотистые яблоки.

Бросил тут старик топор на землю, упал лицом в траву и заплакал.

– Не могу я рубить! Вроде как на ребенка своего топор поднимаю… Ведь я ее сам сажал… Я ее маленькой помню… Болела все она, а я ее выхаживал!

Заплакали тут и его помощницы, побросали топоры. А потом, когда успокоились немного, сказала одна из женщин:

– Не надо, дед Савелий, сад рубить, неправильно это. Вроде думаем мы, что навеки к нам фашист приходит. Угонят его, сгинет он, а сад наш останется. Давайте обтрясем все яблоки и груши – пускай гниют, чтоб лютым ворогам не достались… А сад пусть живет!

Так и порешили. Долго потом над станицей прелыми яблоками пахло.

Ворвались фашисты в нашу станицу и сразу за грабеж принялись. Зерно, масло, скот у людей отобрали, погрузили в поезда и на запад, в свою Германию отправили. Хотели враги кубанских яблок в подарок своему фашистскому начальству послать, но из этого ничего не вышло. Рыскали вражеские солдаты по колхозному саду, искали фрукты, думали целый вагон загрузить, а собрали только пару корзин. Да и в этих корзинах яблоки были битые и гнилые, одним словом, падалица.

В станице, в школе нашей, штаб фашистский разместился. А главным в этом штабе был немецкий генерал – сухой такой, тонконогий, в черном костюме ходил, а на рукаве и на фуражке белый череп и кости крестом. Глаза холодные, прозрачные, точно неживые.

Заехал он как-то на машине в сад. Встал на бугорке, обвел оловянными зеньками зеленое приволье и говорит своим офицерам:

– О, какой большой и хороший сад. Прямо как у нас в Тюрингии. Только яблоки, конечно, похуже, скверных сортов…

И вдруг слышит, отвечает ему кто-то по-немецки:

– Сорта у нас самые лучшие, мичуринские. Таких сортов в вашей Германии и не видывали!

Удивился генерал, обернулся. Вздрогнули, повернулись и все его офицеры. Глядят: стоит в сторонке маленький старичок, худенький, щупленький, бородка седая, лохматенькая. Только глаза у него ясные, светлые, гордые.

– Откуда ты, старик, немецкий язык знаешь? Почему думаешь, что у нас нет таких яблок, как у вас? – спросил генерал.

– А я в прошлую войну два года у вас в плену пробыл. В Тюрингии этой самой садовником работал.

Оскалился тут генерал, затряс головой.

– О, это есть очень хорошо! Значит, ты знаешь славу и мощь Германии. Теперь у меня будешь работать, я здесь поместье устрою, сад этот мой теперь.

– То есть, как это твой, – нахмурил брови старик. – Сад наш, колхозный!

Засмеялся генерал, вроде вода заклокотала в чайнике.