Белая лебеда - Анатолий Занин

Я тоже не удержался и пошел в боковушку, кто-то схватил меня в темноте, и девичий голосок страстно зашептал: «Кольча, любый мой… Ну, поцелуй… Пожалуйста… Меня еще никто, Кольча… Что же ты?..»

Нетрудно было догадаться, чей это писклявый голос, который и разочаровал меня и обозлил. Я схватил девушку за косички и подергал.

— Ах ты, соплюха! У тебя еще молоко на губах не обсохло… А ну, кыш!..

Я сильно хлопнул ее пониже спины. Нинка взвизгнула, обозвала меня битюгом, но не заплакала.

— Не сердись, ладно? — пожалел я девушку. — Подрасти немного…

— Правда? — повеселела Нинка. — Тогда будешь меня целовать?

Однажды к нам на вечеринку пришли ребята с соседней улицы: Петька Коноваленко, Радий Левченко и Ким Потапов. Они были под хмельком и принялись по углам тискать девушек. Андрюшка Касьянов пытался их приструнить, но Кудрявый обозвал комсорга ханжой, ободряюще подмигнул своим дружкам и выставил на стол трехлитровую бутыль донского. За пай угля он выменял у казаков бочонок вина. Ребята зацокали языками, и пошла разливанная, только стаканы подставляй.

— Ну, нет, так дело не пойдет! — отрезал Андрей и встал из-за стола. — Немцы под Москвой, а мы пить? Вы остаетесь, Октябрина, Дмитрий?

Ина пожала плечами и взглянула на Диму, а тот положил руку мне на плечо, и мы одновременно поднялись.

— Иди, иди, Кольча! — крикнул Федор срывающимся голосом. — Бросайся за Димкой… Он тебя в огонь заведет и глазом не моргнет!

— А ты, Федча, — медленно проговорил я, — не сдрейфишь, если они… Ну, если все-таки придут?..

— Чего их бояться? — странно усмехнулся Федор. — Я им ничего не сделал такого…

— Кольча у тебя не о том спросил, — жестко проговорил Дима. — Ты ведь всегда был недовольный… И в комсомол так и не вступил…

Федор поспешно схватил со стола стакан с вином и залпом опрокинул его в рот.

— Вон как ты все перевернул, Фанатик, — злобно проговорил Федор. — С друзьями выпить брезгуешь? Немцы под Москвой! Ну и что? Ложись теперь и помирай? Вино пить нельзя, а хлеб есть можно?

— Да ну тебя к шутам, — отмахнулся Дима, и мы вышли из дому.

— Да-а-а, — задумчиво протянул Андрей, застегивая пальто, — мне что-то не нравится Федор. Здорово озлобился, что дядю посадили… Значит, было за что… Зря не посадят…

И, странное дело, я промолчал. Я-то знал, как было дело. Почему промолчал?

А Дима промолчал потому, что был согласен с Андреем. Они по-своему ко всему этому относились…

В такой уж водоворот мы были втянуты. Страшные слова «враг народа» в сознании людей были безоговорочным приговором. Враг народа — и все! Никакого суда и следствия! Враг народа! И от него необходимо немедленно избавиться! Кто возражает, тот тоже враг народа!

Федор отвергал подобные порядки. А если к власти проберутся нечестные и невежественные, жестокие и алчные? Тогда и начнутся нарушения законности. Да так оно и произошло! Исчезновение его дяди — факт. И что это за жизнь, когда люди исчезают по доносам? И противники новой власти и ее сторонники?! О напрасно потерпевших привычно говорили: «Лес рубят — щепки летят!»

Но люди не щепки!

С пеной у рта я спорил с Федором. С самого детства. Сталин был так высоко надо мной, как это может быть вождь всех народов или… бог!!! Но в бога я не верил…

Зиму и весну мы с Димой по утрам бегали через поселок на хлебозавод, его пустили перед самой войной. По тем временам он считался чудом техники со своей вращающейся печью и тестомесилками. Только что-то уж слишком часто лопалась цепь, тянущая формы с хлебом, и мы, слесари, натягивали на себя фуфайки, лезли в еще не совсем остывшую печь исправлять цепь и минут через двадцать выскакивали оттуда, как поджаренные.

Дима поддевал носком стальной двухколесной тележки пузатый мешок, бегом отвозил его к чану с дрожжевой заваркой. Чан вращался, и в нем под крышкой изворачивался во все стороны тяжелый стальной тестомес в виде корабельного якоря. Таких чанов было три. Дима едва успевал с ними справляться, и к концу смены рубаха на его спине пропитывалась солью.

Весной Дима выскакивал во двор и валился на траву в тень акации, рядом со мной, где я отдыхал после нестерпимого жара печи. Вместо стершихся чугунных зубьев тянущего колеса мы ставили шпильки на резьбе.

Зато в перерыв блаженствовали. Пойдешь в кондитерскую, и Нина бросит тебе в форму с десяток сладких булочек да еще сиропу плеснет. И она прибегала проведать меня в мастерскую, и пожилые слесари подмигивали, мне, кивая на девушку. Я дурачился и злил Нину: «Когда свадьба будет?» «После войны, — отвечала девушка вполне серьезно, — когда с победой вернешься… Знай, я буду ждать…»

Но вот разбили немцев под Москвой. Люди радостно вздохнули, а мы с Димой помчались в военкомат, боясь, что война быстро закончится.

— Успеете еще, — сказал нам военком, пожилой человек со шпалой в петлице. — Ждите своей очереди.

И в мае сорок второго этот черед настал. Все поселковые парни, окончившие школу прошлым летом, получили повестки.

Одних война застала на границе, других в глубоком тылу на заводах, в колхозах, а нас, еще по сути мальчишек, — на школьной скамье.

И вот мы завтра уходим на войну.

Мама штопает белье, а мы с отцом сидим в саду и говорим, говорим, как никогда еще не говорили.

— Немца не боись… У него ить тоже сердце холодеет от страха… И следи за ним, ни на один секунд не спускай с него глаз… Главное, страх дави… Не поддавайся ему…

Деревья в саду стоят в белом цвету, жужжат пчелы, нещадно палит солнце, а в высоком небе гукает немецкий самолет-разведчик.

Вечером я иду к знакомому дому на косогоре. Подкрадываюсь к окну, раздвигаю кусты сирени, задыхаюсь от дурманящего запаха ее цветущих метелок. Створки окна открыты, горит лампочка, играет патефон. Я слышу волнующие звуки танго «Белые левкои».

В каком-то лихорадочном ознобе гляжу на танцующих Ину и Диму. Как смотрят они друг на друга! Под руку попался обломок кирпича. Патефон жалобно вякнул, а я побежал прочь, бормоча злые, мстительные слова.

Долго бродил по степи, сделал немалый круг, пока добрался домой. Устало опустился на скамью у клумбы, не чувствуя запаха ночных фиалок, не замечая яркого сияния луны.

Мне было больно, душило отчаяние, я не знал, что делать. И вдруг как обухом по голове! Ведь завтра ухожу на войну! И, может, навсегда! Потому что меня могут убить!

Мне представился толстый и мордастый немец, каких тогда показывали в киносборниках о войне. В приплюснутой каске и с автоматом, немец прет на меня, выпучивая глаза и крича. Он стреляет, и пули, сверкая, веером летят на меня. И вдруг я точно натыкаюсь на одну-единственную, такую маленькую пульку, и мое сердце разрывается…

На белой стене соседнего дома промелькнула тень, и кто-то присел ко мне. Это была Нинка.

— Уходишь, Кольча? Завтра? — простонала девушка. — Ой, Кольча… Хочешь, я буду тебе писать?

— Пиши…

— А ты будешь отвечать? — она придвинулась ко мне и горячо задышала над ухом. — Кольча… Только какой же ты боец? Шахтерский парниша… Ха-ха-ха… Ты же еще не мужчина… Ха-ха-ха…

— Что? — Меня передернуло. — Ах, ты!..

— Да! — воскликнула девушка. — Ни одной девушки не поцеловал крепко, крепко! И не обнимал! Бегаете с Димкой за этой…

— А ну, замолчи!

— И что вы в ней нашли? Будто других нет!

— Интересно… Кто это другая?

— А хотя бы я! Чем я хуже?.. Ну, посмотри, посмотри!..

Девушка вскинула голову и смело взглянула на меня сверкающими обидой глазами. Рот ее приоткрылся, а грудь приподнялась. Я не мог отвести от нее глаз. Как же она поднялась за последний год! Вон как округлились плечи, а веснушки, как я еще раньше заметил, совсем у нее исчезли. А какие огромные изумленные глазищи! Она прильнула ко мне, машинально поглаживала мое плечо, и я слышал, как бьется ее сердчишко.

— Миленький, Кольча… Ну, обними же меня… И поцелуй так, чтобы я век тебя помнила… Ить добра желаю… На войну мужчиной пойдешь… Может, никогда, никогда больше… Ну же, Кольча! Дорогой мой…

Я молча отстранил ее, вытащил папиросы и закурил.

— Так, да? — Девушка вскочила. — Дубина! Сосунок несчастный! Хмырь! Какой же ты боец, если с бабой не можешь?..

Старшая сестра Нинки неудачно вышла замуж. Муж пил и бил ее, и в отместку она гуляла, не скрывала этого, вот и наслушалась в доме девочка разного.

— Это ты-то баба? — безжалостно рассмеялся я. — Шендреголка ты… Вот накину подол на голову да отстегаю ремнем!..

— Ы-ы-ы!.. — почти зарычала от ярости Нинка. — Дурачина! Все равно буду писать! Эх, ты!.. — она порывисто обняла меня и прошептала: «Я люблю тебя, Кольча… И буду ждать… Буду писать…»

— Вот за это… За это, Нина… — Я порывисто поцеловал девушку, и она, прильнув ко мне, тихо заплакала. — Чего же ты плачешь?