Изгнание владыки - Григорий Адамов

— А без вас дома никто не вскроет конверт? — с беспокойством спросил Березин.

— Кроме жены, у меня в квартире никого нет. Спасибо, Николай Антонович, большое спасибо за такое исключительное доверие! — горячо благодарил Гоберти опуская конверт в трубу почтового шкафа.

Он вернулся к своему креслу, чем-то, по-видимому, озабоченный.

— Вам приходилось уже выступать в комиссии, Николаи Антонович? — спросил он после минутного молчания.

— Да, один раз.

— Против, конечно?

— Разумеется! Моя позиция известна.

— Та-ак… И многие члены комиссии стоят на этой позиции?

— Не очень… Человек пять—шесть из двадцати трех.

— Да, маловато. Кажется, этого достаточно, чтобы обеспечить ваше поражение. — Гоберти задумался. — Вероятно, проект пройдет в комиссии… Как вы думаете?

— Думаю, что пройдет.

— А дальше?

Березин с досадой пожал плечами:

— Дальше? Правительство утвердит проект… если… если не будет тех новых обстоятельств… внешних, о которых вы как-то говорили.

— Да-а… Конечно, лично я приветствовал бы именно такое решение правительства. — Гоберти опять задумался. — Но вы-то что предполагаете делать, если правительство утвердит проект?

— Буду продолжать бороться… доказывать, убеждать… — Березин встал с кресла и опять начал возбужденно ходить по комнате. — Даже если начнутся работы, их всегда можно приостановить.

На некоторое время опять воцарилось молчание.

— Хотите услышать дружеский совет, Николай Антонович? — сказал наконец Гоберти. — Я питаю к вам такое глубокое чувства симпатии и… благодарности, что я надеюсь, вы мне позволите…

— Пожалуйста, пожалуйста!

— Не делайте этого.

— Чего не делать? — в недоумении остановился посреди комнаты Березин.

— Как только комиссия примет проект, советую вам, дорогой Николай Антонович, в ваших же интересах прекратить бесполезную борьбу и во всеуслышание заявить об этом на последнем, заключительном заседании комиссии…

— Что? Не понимаю… Зачем это нужно? — продолжал недоумевать Березин.

— …И, сделав это заявление, — продолжал ровным голосом Гоберти, — тут же скажите, что вы готовы на любом посту, на любой работе отдать все свои силы и знания для наилучшего осуществления проекта…

Не веря своим ушам, Березин неподвижно стоял на месте, устремив глаза на спокойное, полное дружелюбия лицо Гоберти…

…Дима терял уже надежду дождаться Березина. Сначала мальчика то и дело отвлекали от коллекций доносившиеся из кабинета голоса, особенно чей-то чужой, бархатный и густой. Ожидание, однако, слишком затянулось, и Дима уже с некоторой обидой собирался уходить, когда Березин неожиданно появился в оружейной — бледный и взволнованный. Разговор теперь не клеился. Березин жаловался на головную боль, и Дима скоро простился с ним, условившись опять прийти через неделю.

Глава пятнадцатая

ПЕРВЫЕ ШАГИ

Малый конференц-зал Государственной плановой комиссии гремел аплодисментами.

Проект Лаврова о реконструкции Великого Северного морского пути и областей распространения вечной мерзлоты на территории Советского Союза был принят комиссией.

Автор проекта скромно сидел за огромным столом президиума. Его горячо поздравляли, жали ему руки. Старик Карелин трижды расцеловал его.

Непрерывный звонок председателя, пытавшегося восстановить тишину, долго не мог пробиться сквозь этот шквал приветствий. Наконец наступило относительное спокойствие, взволнованные участники заседания мало-помалу заняли свои места, и председатель смог произнести:

— Ко мне поступили просьбы членов правительственной подготовительной комиссии товарища Березина Николая Антоновича и профессора Грацианова Ивана Афанасьевича о разрешении сделать внеочередные заявления по личному вопросу. Я предоставляю слово товарищу Березину. Прошу внимания!

Березин поднялся на трибуну бледный, с глубоко запавшими глазами.

Последние два месяца были для него месяцами лихорадочной работы. Почти все свое время он отдавал борьбе с проектом Лаврова: писал статьи, выступал на собраниях, произносил речи по радио.

Сегодня, незадолго перед голосованием, он произнес свою последнюю речь. По общему признанию, она была одной из лучших по силе, эрудиции и широте охвата проблемы. Но, как говорили, его выступлению не хватало прозорливости, умения глядеть вперед, наконец не хватало понимания сил и возможностей нашего великого народа.

Теперь он стоял на трибуне, видимо колеблясь, как будто решаясь на какой-то отважный и бесповоротный шаг.

Зал напряженно, в молчании ждал.

— Я считал и считаю, — произнес наконец Березин слегка охрипшим голосом, — что проект Лаврова недостаточно научно обоснован, что он потребует огромной и в то же время бесполезной затраты сил и средств нашего народа, повлечет за собой немало жертв при работах в столь необычайных, еще не вполне изученных условиях. Я считал и считаю, что такое исключительное напряжение всех ресурсов страны и возможный неуспех предприятия надолго затормозят дальнейшее развитие нашей науки и техники. Вот почему я так упорно боролся против осуществления проекта, но… резолюция одобрения принята. Проект Лаврова этим самым получает санкцию нашего высшего правительственного органа, он превращается в предприятие общегосударственного значения, становится делом чести всей страны, делом чести всех граждан нашего Союза. — Голос Березина окреп, стал звучать почти вдохновенно. — Я — сын своей великой родины — не мыслю себя отделившимся, враждебно или хотя бы даже нейтрально стоящим в стороне от предприятия, которому вскоре отдастся с энтузиазмом вся моя страна. Поэтому я считаю своим долгом заявить здесь во всеуслышание, что с настоящего момента я отбрасываю все мои возражения против проекта, что я готов отдать все мои слабые силы, все мои знания и опыт на помощь товарищу Лаврову, моему старому другу, и выполнять всякую работу по осуществлению проекта, какую найдут полезным поручить мне. Я хочу, чтобы моя великая родина вышла победительницей в этом предприятии исторического значения, хотя бы, если это нужно, ценою моего поражения…

Шумные аплодисменты покрыли эти слова Березина. Слышались возгласы: «Браво!», «Браво, Березин!», «Да здравствует советский патриотизм!»

Глаза Лаврова сияли. Он сорвался с места и бросился к Березину:

— Николай! Дорогой мой! Как я рад!

И на высокой трибуне, на виду у всего зала, они крепко обнялись.

В зале наконец восстановилась тишина.