Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Луна до утра

Что опыт? Вздор! Нет опыта любви.Любовь и есть отсутствие былого.О, как неопытно я жду лунына склоне дня весны двадцать второго.

Уже темно! И там лишь не темно,где нежно меркнет розовая зелень.Ее скончанье и мое окно —я так стою – соотношу я зреньем.

Соблазн не в том, что схожи цвет и свет —в окне скучает роза абажура, —меж ними – му́ки связь: о лампа, нет,свет изведу, а цвет не опишу я.

Но прежде надо перенесть зарю —весть тихую о том, что вечность – рядом.Зари не видя, на печаль моюокно мое глядит печальным взглядом.

Что, ситцевая роза, заждалась?Ко мне твоя пылает сердцевинатакою страстью, что – звезда зажглась,но в схватке вас двоих – не очевидна.

Зажглась предтеча десяти часов.Страшусь, что помрачневшими глазамия вытяну луну из-за лесовиль навсегда оставлю за лесами.

Как поведенье нервов назову?Они зубами рвут любой эпитет,до злата прожигают синевуи причиняют небесам Юпитер.

Здесь, где живу, есть – не скажу: балкон —гроздь ветхости, нарост распада илидревесное подобье облаков,образованье трогательной гнили.

На всё на это – выхожу. Вон там,в той стороне, опасность золотая.Прочь от нее! За мною по пятамвихрь следует, покров стола взметая.

Переполох испуганных листовспроста ловлю, словно метель иль стаю.Верх пекла огнедышит из лесов —еще сильней и выпуклей, чем знаю.

Вздор – хлад, и желтизна, и белизна.Что опыт, если всё не предвестимо.Как оборотень, движется луна,вобрав необратимое светило.

(И кстати, там, за брезжущей чертойи лунной ночи, и стихотворенья,истекшее вот этой краснотой,я встречу солнце, скрытое от зренья.

Всем полнокровьем выкормив луну,оно весь день пробудет в блеклых нетях.Я видела! Я долг ему вернустихами, что наступят после этих.)

Подъем луны – непросто претерпеть.Уж мо́чи нет – всё длится проволочка.Тяжелая, еще осталась третьиным очам и для меня заочна.

Вот – вся округлость видима. Луну:взойдет иль нет – уже никто не спросит.Явилась и зависла. Я люблюее привычку медлить между сосен.

Затем, что край обобран чернотой, —вдруг как-то человечно косовата.Но не проста! Не попрана пятой(я знаю: он невинен) космонавта.

Вдруг улыбнусь и заново пойму,чей в ней так ясен и сохранен гений.Она всегда принадлежит Ему —имуществом двух маленьких имений.

Немедленно луна меняет цветна мутно-серебристый и особый.Иль просто ей, чтоб продвигаться вверх,удобно стать бледней и невесомей.

Мне всё труднее подступать к окну.Чтоб за луной угнался провожатый:влюбленный глаз – я голову клонюеще левей. А час который? Пятый.

На этом точка падает в тетрадь.Сплошь темноты – всё зримее и реже.И снова нужно утро озирать —нежнее и неграмотней, чем прежде.

Утро после луны

Что там с луною – видит лишь стена.Окно уже увлечено Окою.Моя луна – иссякла навсегда.Вы осиянны вечной, но другою.

Подслеповатым пристальным белкомбелесый день глядит неблагосклонно.Я выхожу на призрачный балкон —он свеж, как описание балкона.

Как я люблю воспетый мной предметвновь повстречать, но в роли очевидца.Он как бы знает, что он дважды есть,и ластится, клубится и двоится.

Нет ни луны и никаких улик,что впрямь была. Забывчиво пространство.Учись, учись, тщеславный ученик,и, будучи, не помышляй остаться.

Перед лицом – тумана толщина.У слуха – лишь добычи и удачи:нежнейших пересвистов толчея,любви великой маленькие плачи.

Священный шум несуетной возни:томленье свадеб, добыванье пищи.О, милый мир, отверстый для весны,как уберечь твое сердечко птичье?

Кому дано собою заслонитьтвой детский облик в далях заоконных?Надежда – что прищуриться ленивтвой смертный час затеявший охотник.

Вдруг раздается краткозвучный гром,мгновенно-меткий выстрел многоточья:то дятел занят праведным трудом —спросонок взмыла паника сорочья.

Он потрясает обомлевший ствол,чтоб помутился разум насекомых.Я возвращаюсь и сажусь за стол —счастливец из существ, им не искомых.

Что я имею? Бывшую луну,туман и не-событие восхода.Я обещала солнцу, что вернудолги луны. Что делать мне, природа?

Чем напитаю многоцветье дня,коль все цвета исчерпаны луною?Достанет ли для этого меняи права дальше оставаться мною?

Меж тем – живой и всемогущий блесквосходит над бессонницей моею.Который час? Уже неважно. Безчего-то семь. Торжественно бледнею.

Вослед 27-му дню марта

У пред-весны с весною столько распрей:дождь нынче шел и снегу досадил.Двадцать седьмой, предайся, мой февральский,объятьям – с марта днем двадцать седьмым.

Отпразднуем, погода и погода,наш тайный праздник, круглое число.Замкнулся круг игры и хоровода:дождливо-снежно, холодно-тепло.

Внутри, не смея ничего нарушить,кружусь с прозрачным циркулем в рукеи белую пространную окружностьстесняю черным лесом вдалеке.

Двадцать седьмой, февральский, несравненный,посол души в заоблачных краях,герой стихов и сирота вселенной,вернись ко мне на ангельских крылах.

Благодарю тебя за все поблажки.Просила я: не отнимай зимы! —теплыни и сиянья неполадкиты взял с собою и убрал с земли.

И всё, что дале делала природа,вступив в открытый заговор со мной, —не пропустив ни одного восхода,воспела я под разною луной.

Твой нынешний ровесник и соперникбыл мглист и долог, словно времена,не современен марту и сиренев,в куртины мрака спрятан от меня.

Я шла за ним! Но – чем быстрей аллеяпетляла в гору, пятясь от Оки,тем боязливей кружево белело,тем дальше убегали башмачки.

День уходил, не оставляя знака, —то, может быть, в слезах и впопыхах,Ладыжина прекрасная хозяйкасвой навещала разоренный парк.

Закат исполнен женственной печали.День медленно скрывается во мгле —пять лепестков забытой им перчаткисиренью увядают на столе.

Опять идет четвертый час другогочисла, а я – не вышла из вчера.За днями еженощная догонка:стихи – тесна всех дней величина.

Сова? Нет! Это вышла из оврагабольшая сырость и вошла в окно,согрелась – и отправился обратноневнятно-белый неизвестно кто.

Два дня моих, два избранных любимца,останьтесь! Нам – расстаться не дано.Пусть наша сумма бредит и клубится:ночь, солнце, дождь и снег – нам всё равно.

Трепещет соглядатай-недознайка!Здесь странная компания сидит:Ладыжина прекрасная хозяйка,я, ночь и вы, два дня двадцать седьмых.

Как много нас! – а нам еще не вдосталь.Новь жалует в странноприимный дом.И то, во что мне утро обойдется, —я претерплю. И опишу – потом.

Возвращение в Тарусу

Пред Окой преклоненность землии к Тарусе томительный подступ.Медлил в этой глубокой пылистольких странников горестный посох.

Нынче май, и растет желтизнаиз открытой земли и расщелин.Грустным знаньем душа стеснена:этот миг бытия совершенен.

К церкви Бёховской ластится глаз.Раз еще оглянусь – и довольно.Я б сказала, что жизнь – удалась,всё сбылось и нисколько не больно.

Просьбы нет у пресыщенных устк благолепью цветущей равнины.О, как сир этот рай и как пуст,если правда, что нет в нём Марины.

Препирательства и примирения

Вниз, к Оке, упадая сквозь лес,первоцвет упасая от следа.Этот, в дрожь повергающий, блескмной воспет и добыт из-под снега.

– Я вернулась, Ока! – Ну, так что ж, —отвечало Оки выраженье. —Этот блеск, повергающий в дрожь,не твое, а мое достиженье.

– Но не я ли сподвижник твоихльда недвижного и ледохода?– Ты не ведаешь, что говоришь.Ты жива и еще не природа.

– Я всю зиму хранила тебя,словно берег твой третий и тайный.– Я не знаю тебя. Я текласамовластно, прохожий случайный.

– Я лишь третьего дня над Куройбез твоих тосковала излучин.– Кто теплынью отчизны второйобольщен – пусть уходит, он скучен.

Зачерпнула воды, напиласьне любезной и скаредной влаги.Разделяли Оки неприязньраболепные лес и овраги.

Чтоб простили меня – сколько летмне осталось? Кукушка умолкла.О, как мало, овраги и лес!Как печально, как ярко, как мокро!

Всё, что я воспевала зимой,лишь весну ныне любит, весну лишь.Благоденствуй, воспетое мной!Ты воспомнишь меня и возлюбишь.

Возымевшей в бессонном зрачкезаводь мглы, где выводится слово,без меня будет мало Океуслаждать полусон рыболова.

– Оглянись! – донеслось. – Оглянись!Там ручей упирался в запруду.Я подумала: цвет медуницне забыть описать. Не забуду.

Пред лицом моим солнце зашло.Справа – Серпухов, слева – Алексин.– Оглянись! – донеслось. – Ни за что. —Трижды розово небо над лесом.

Слив двоюродно-близких цветов:от лилового неотделимыфиолетовость детских стиховна полях с отпечатком малины.

Такова ж медуница для глаз,только синее – гуще и ниже.Чей-то голос, в который уж раз:– Оглянись! – умолял. – Оглянись же!

Оглянулась. Закрыла глаза.Этот блеск, повергающий в ужасобожанья, я знаю, Ока.Как ты любишь меня, как ревнуешь!

– О, прости! – я просила Оку.Я опять поднималась на сцену.Поклонюсь – и писать не могу,поглядеть на бумагу не смею.

Неопрятен и славен уделведать хладом, внушаемым залу.Голос мой обольщает людей.Это грех или долг – я не знаю.

Это страх так отважно поёт,обманув стадион бледнолицый.Горла алого рваный проёмбыл ли издали схож с медуницей?

Я лишь здесь совершенно не лгу.Хоть за это пошли мне прощенья.Здесь впервые мой след на снегуя увидела без отвращенья.

«Это кто-то хороший стоял», —я подумала и засмеялась.Я-то знала, как путник устал,как ему этой ночью писалось.

Я жалею февраль мой и март.Сердце как-то задумчиво бьется.Куковал многократный обман:время есть! всё еще обойдется!

Что сулят мне меж мной и Окойпрепирательства и примиренья —от строки я узнаю другой,не из этого стихотворенья.

Черемуха