Скажи миру – «нет!» - Олег Верещагин

– Хорошо, – наклонила увенчанную перьями голову тварь. – Где твои товарищи?

– Я… – мне пришлось сделать над собой усилие. – Я один.

– Хорошо, – снова кивнула она. Я поразился: неужели поверила?! Тварь что-то скрежетнула тем, которые притащили нас. Меня подняли, развязали руки и, швырнув к столбу, вновь связали – но уже подвесив меня на какой-то крюк в 20–30 сантиметрах от земли за связанные сзади руки. Больно почти не было, но ремень ощутимо врезался в кожу. – Ты сейчас посмотри, – голос звучал почти дружелюбно. – А потом ночку подумаешь. И утром поговорим как следует.

Он взмахнул ассегаем, еще что-то крикнул. Остальные вздернули румынского мальчишку, вцепились в него…

Я зажмурился. Так, что перед глазами поплыли стремительные хороводы огней. Но все та же странная тварь, подойдя сбоку, сказала: «Смотри!» – и насильно подняла мне веки, безжалостно прижав их пальцами. Я попытался мотать головой, но еще кто-то, придвинувшись сзади, зажал мою голову ладонями.

Стыдно, наверное, об этом говорить, но я не мальчишку жалел, а был в ужасе при мысли, что подобное может произойти со мной. Я не плакал и ничего не говорил, только тянул воздух широко открытым ртом…

…Одна из тварей присела над румыном, доставая метательный нож. Примерилась и начала резать горло.

Я был бы очень рад потерять сознание. Только не получалось. Мальчишка с бульканьем колотил по земле ногами. А та, что держала меня, спокойно и доброжелательно сказала:

– Ну, ты подумай. До утра.

Вывернутые руки уже не болели – они онемели, и временами мне казалось, что я вишу в воздухе как-то сам по себе. Но я мучился даже в те минуты, когда терял сознание (или засыпал?).

Сильнее любой боли меня мучило ее ожидание.

Оно было полным и безнадежным, это ожидание, – как черный туннель, в конце которого не свет, а пламя… но не идти в него нельзя, это от тебя не зависит. У меня было хорошее воображение – и сейчас, ничем не удерживаемое, но затуманенное мучениями, оно выстраивало – и наяву, и во сне – вереницы тех пыток, которые ждут меня с рассветом.

Никто меня не спасет. Вот это все, это конец, наступает мое последнее утро, вместе с которым придет такая боль, которой я в жизни не знал.

Да и что я вообще знал в жизни?! Сколько ее было, той жизни?! Я заревел – тихо, но безнадежно, весь подергиваясь, и слезы вымывали из меня остатки мужества.

Когда они придут утром – я заору, я им все скажу! Я на колени упаду, я просить, умолять буду, я на любые вопросы отвечу, я… я сам им зад подставлю, только бы не мучили – ведь нельзя же от человека требовать, чтобы он был героем в четырнадцать лет! Я не хочу! Да нет, я просто и не смогу, как эти разные пионеры-герои! Я же все равно «расколюсь», только перед этим вытерплю много боли – зачем же мучить себя?!

Я вспомнил, как во время игры в войну – не так уж давно, вот ужас-то?! – меня тоже захватили в плен и только собирались сделать «велосипед», а я уже был готов рассказать все… и только появление Сани с его «зондеркомандой» меня спасло…

Ну боюсь я боли! Боюсь!!! Что теперь?!

Я снова начал плакать. Я не плакал давно и считал себя – вроде бы заслуженно – выдержанным и спокойным парнем. Вот они – мои выдержка и спокойствие, чего они стоят!

Я тихонько завыл от ужаса – даже крох стыда, и тех не осталось. Слышат? Да пусть слышат! Мне страшно! Я жить хочу!..

…Когда я в очередной раз пришел в себя – было утро, и я почувствовал, что дрожу мелкой дрожью. То ли от холода, то ли от страха, а скорее – и от того, и от другого. А еще от взглядов двух убранных белыми перьями и султанами тварей, стоявших рядом со мной.

На миг я увидел себя их глазами – с опухшей от слез рожей, со взглядом, в котором остался только ужас, с подтеками на лице, висящего на скрученных руках, как сосиска. Сейчас как раз и было самое время – заорать, что я все скажу, и начать говорить. Ничего иного они от меня и ожидать не могли – за несколько ночных часов мои собственные мысли скрутили меня, как мокрую тряпку, смяли в бесформенный комок.

И я уже почти услышал свой истеричный, тоже заплаканный, срывающийся голос, выкрикивающий ответы на вопросы, которых мне еще не задали даже.

– Таким ты мне больше нравишься, – удовлетворенно сказала одна из тварей, и я узнал ту, которая допрашивала меня вчера. – Весь в соплях и слезах и думающий уже только о том, как больно будет и как бы этого избежать. Ведь так, а?

Как чисто говорит, даже странно, краем сознания мелькнула мысль. Я кивнул – кого тут обманывать?

– Говорить будем? – У твари была усмешка – не их оскал, а именно усмешка победителя. Она еще ничего не спросила, я еще ничего не сказал – но она уже победила.

Презирая себя, я кивнул.

– Не слышу? – угрожающе спросил он.

– Буду, – буркнул я. Презрение жгло глаза, выжимая из них слезы, но я знал, что, если отказаться – будет боль, и презрения не останется, останется только страх… – Только не убивайте, – добавил я и заплакал снова, стараясь вытереть слезы о плечо.

Они рассмеялись – шипяще и презрительно.

– Скажешь все – не убьем, – пообещал мой «собеседник». – Побалуемся с тобой, как с вашей девкой, – и отпустим.

Я продолжал реветь. Тварь брезгливо приказала:

– Хватит. Рассказывай.

– Ч… то? – Я подавился коротким словом, как хлебной коркой. А хлеба-то мне больше не есть никогда… и эти смеются мне в лицо…

– Первое – где ваш лагерь и сколько часовых, где они стоят?

Тот же самый вопрос, на который я готов был ответить тогда. И сейчас готов. Я сейчас скажу… и они пойдут в лагерь, убьют…

Убьют моих друзей. С которыми я пел песни у костров, помогал друг другу, смеялся и горевал. И думал, что так будет всегда-всегда, даже здесь. Но сейчас я скажу – и их убьют. Не как в игре, а по-настоящему.

Как могут убить меня, если я вздумаю молчать! Никто же из них, из моих друзей, не знает, что такое огонь, палка в безжалостной руке, раскаленная сталь! А я – я могу со всем этим познакомиться! И я же все равно заговорю, только это будет противней, дольше и страшнее… я снова представил себе это и открыл рот…

А еще – они убьют Танюшку. Сперва – сделают с ней это. Потом – убьют. Это я тоже себе представил – нетрудно с хорошим воображением.

И эта картина была ужасней всего, что я представлял раньше о самом себе. Почему-то непредставимо ужасней, так, что я понял: если она станет реальностью, я не смогу жить.

Не смо-гу.

Но если я все равно умру – то по крайней мере не стану трусом и предателем.

Да, будет больно. Наверное, непереносимо. Но… ведь это только так говорится – непереносимо. А на самом деле это можно выдержать.