Потоп - Роберт Уоррен

Но он сам не знал в чём.

— Ну? — спрашивал доктор.

— А, чёрт с ним!.. — отмахнулся Бред.

Больше он к врачу не ходил. Но ему надо было что-то себе объяснить — и он нашёл объяснение. Во всём виноват тиф. Кто же не знает, что после тифа наступает упадок?

Так он себе сказал. А Телфорд Лотт говорил ему, что, как известно, после сильного потрясения нужно время, чтобы его переварить и осмыслить. Телфорд Лотт утверждал, что для писателя есть только один способ что-то переварить и осмыслить — это писать. Он сказал, что Бреду нужно написать роман об Испании. И что ему будет выдан аванс в две тысячи долларов.

За шесть месяцев он написал восемьдесят три страницы. Вернее, оставил из всего им написанного только восемьдесят три страницы. Он всё чаще и чаще просыпался по ночам. Затевал с Летицией мелкие ссоры. Говорил, что она должна худеть, зная, что под этим кроется какой-то задний смысл, которого сам не понимал. А как-то ночью он проснулся, увидел, что она тихо плачет, и очень обозлился.

В другой раз, на вечеринке, он устроил скандал, заявив, что, если кто-нибудь из присутствующих, кто и в глаза не видел, на что похож человек с оторванной головой, ещё раз обмолвится об Испании, как это сделал вон тот кровожадный сукин сын, его, Бреда, просто вырвет.

Его почему-то глубоко потрясла собственная ярость. Он ушёл с вечеринки. В постели Летиция положила ему голову на грудь и гладила по волосам. Он был совершенно прав, шептала она.

На другой день, когда Телфорд Лотт днём пришёл на работу в философическом настроении от выпитого мартини и мечтал спокойно отдохнуть полчаса в своём большом сумрачном кабинете, не зажигая света, он увидел, что посреди комнаты в полумраке маячит фигура поджидавшего его человека.

Телфорд Лотт уже переступил порог, и теперь ему ничего не оставалось, как щёлкнуть выключателем; комнату залил верхний свет, яркий свет, который он сам никогда не зажигал, он осветил раскрасневшегося молодого человека в брюках защитного цвета, парусиновых туфлях и старом шевиотовом пиджаке. Съёжившись под внезапным снопом света, фигура замерла и сразу утратила угрожающий вид. Телфорд Лотт заметил воспалённые глаза и безжалостно обкусанные ногти на укоризненно протянутой к нему руке.

— Проклятая книга! — выпалил при его появлении Бред.

И прежде чем Телфорд Лотт успел привести в порядок свои мысли, молодой человек сделал шаг вперёд, продолжая тыкать в него пальцем.

— Проклятая книга, — повторил он, — ни слова правды. Одно сплошное враньё в этой проклятой книге, которую вы уговорили меня написать. Слуга покорный!

Телфорд Лотт уже много лет был издателем, и притом весьма преуспевающим. Ему не пришлось раздумывать, какой взять тон. Он принял соответствующую позу так же машинально, как боксёр, выходящий из угла с ударом гонга. Лицо его, красивое, хоть и грубоватое, выразило печальное отеческое долготерпение.

— Бред! — произнёс он, и его бархатный голос замер.

Бред злобно на него покосился.

— Бред, — повторил он, — нельзя питать большего доверия, чем я питаю к вам. Надо, чтобы вы это поняли.

Бред молчал, по-прежнему злобно на него уставившись.

— Послушайте, — с энтузиазмом сказал Телфорд Лотт, точно его внезапно осенило. — У меня идея! Принесите всё сюда. Завтра же. Мы уйдём из этого хлева ко мне, дёрнем виски с содовой и поработаем.

— Долго работать не придётся.

— Ну и что? Важно не количество. Я и хочу получить очень короткую, очень напряжённую, очень…

— Времени вам вообще не понадобится.

— Почему?

— Чтобы обсуждать то, чего нет, времени не надо — вот почему. Я всё порвал.

У дверей он обернулся.

— К чертям собачьим этих докторов. Я еду назад, в Испанию.

Он вышел. На улице постоял и решил, что в самом деле постарается вернуться в Испанию, ведь он, наверное, уже выздоровел. И с воодушевлением вообразил, как убивает безликого врага. И тут же, мгновенно, этот безликий враг обрёл черты Телфорда Лотта.

В тот день, когда Бред вернулся на Макдугал-стрит, Летиция, как ни странно, его уже ждала. По её словам, она не могла работать — у неё разболелась голова. Она не объяснила, что голова болела оттого, что она не могла забыть вчерашний эпизод. Бред был вялый, покорный. Она заставила его сходить с ней на длинную прогулку вдоль Гудзона. Заставила его вкусно пообедать в «Лафайетте». Заставила повести её в бар Гринич-Вилледжа, где в задней комнате танцевали. Заставила потанцевать с собой, чтобы он поменьше пил, и слегка наклоняла голову, чтобы её щека то и дело прикасалась к его щеке, а пряди волос при каждом повороте скользили по его лицу. Она шептала ему, как она счастлива.

Вдруг он перестал танцевать и встал посреди зала как вкопанный. Высвободился из её рук, схватил за пальцы, подвёл к столику, усадил и уселся напротив.

— Послушай!

Она смиренно склонила голову набок, широко открыв блестящие, карие, с грустью глаза.

— Я еду в Фидлерсборо, — сообщил он.

Она помолчала. Потом взяла его руки в свои. Крепко их сжала и сказала, что тоже поедет в Фидлерсборо.

— Вот ещё, — сказал он, — ты же не знаешь Фидлерсборо. Может, ты не сможешь там жить.

— Я могу жить с тобой, милый.

— Ну да, ты не знаешь Фидлерсборо, если думаешь, что туда можно так просто заехать и…

Он осёкся на полуслове и пристально на неё поглядел. Она робко ему улыбалась.

— Господи, — сказал он. — У тебя есть только одна возможность поехать в Фидлерсборо. — Он засмеялся. Захохотал.

— Над чем ты смеёшься?

— Над тобой, — сказал он, — дурочка. Хотела, чтобы я повёл тебя обедать и потанцевать? Хочешь меня развеселить, а? Да я вижу тебя насквозь. Что ж, вот и доигралась.

— Какие тут игры? — удивилась она.

— Не поняла? — засмеялся он снова и вдруг почувствовал прилив сил. — Лечебная процедура приняла неожиданный оборот.

— Какой? — спросила она. — Какой?

— Сегодня твоя помолвка.

Он вскочил, потянул её за собой, обхватил и закружил, хотя и не под музыку. У неё пошла голова кругом, и она тоже начала смеяться, пока, закружившись совсем, не уронила голову ему на плечо, чувствуя, как радостные слёзы без стеснения набегают ей на глаза.

Пока Бред ездил в Фидлерсборо, чтобы отремонтировать дом, в котором со смерти отца никто не жил, в Нью-Йорк прибыл из Испании герой республиканской армии; он только что оправился от ран и совершал эту поездку с пропагандистскими целями. Некая богатая светская дама, миссис Филспен, устроила после одного из выступлений доктора Рамона Эчигери приём в его честь, желая привлечь сочувствие ряда тщательно отобранных ею влиятельных и богатых лиц. Миссис Филспен, подруга матери Летиции, пригласила и её на обед, после которого они вместе с доктором Эчигери и ещё несколькими гостями должны были поехать в зал, где испанец собирался выступить.

У доктора Эчигери были пышные чёрные волосы, которые непокорно вились во все стороны, словно сердито жили своей собственной жизнью. Правый глаз был закрыт повязкой. Из-под косматой брови зверски сверкал чёрный левый глаз. Длинный нос казался чересчур большим для головы, которая и сама была чересчур велика для его туловища. Ибо ростом доктор Эчигери был невелик. В этом маленьком человечке клокотала ярость, неудержимая ярость.

Но за обедом он вёл себя мирно, с неловкостью и застенчивостью, свойственной людям маленького роста. Позже на митинге, когда он вышел на эстраду, он показался ещё меньше ростом, почти ребёнком, мальчиком с противоестественно развитой грудной клеткой; он сидел, сгорбившись, на стуле под приделом чужих глаз, закованный в плохо сшитый тёмный костюм, со старомодным крахмальным воротничком, чересчур просторным для его шеи, окружённый взрослыми нормальными людьми. Когда наконец он встал, показалось, что с ним сыграли непристойную шутку, что его завлекли на посмешище. Он стоял, злобно сверкая здоровым глазом из-под косматой брови, и выжидал, когда смолкнут вежливые хлопки. По-английски говорил он неправильно.

Для начала, сказал он, ему надо кое-что рассказать о себе. Он по происхождению баск. Католик, верит, насколько позволяет его человеческое несовершенство, в доктрину добра, милосердия и справедливости, которую проповедует мать наша церковь. Он не доктор медицины, виновато пояснил оратор, а профессор и до недавнего времени (слова «до недавнего времени» он произнёс с язвительной гримасой) был профессором средневековой истории в Мадриде. Будучи католиком, он верит, что длань божия движет историей, а будучи историком — что долг человека стать участником истории, а не прятаться от неё. Ибо для того, чтобы быть человеком, он должен…

Тут в нём проснулась ярость. Под слишком ярким светом ламп с сердитых волос тёк пот. Смуглое лицо раскраснелось, как от вина. Чёрный галстук бабочкой на высоком старомодном воротничке развязался, и дрожащие от бешенства руки — необычайно крупные руки для такого маленького человека, — жестикулируя, тщетно пытались при этом снова завязать галстук. Оратор вытягивал из воротничка шею, злобно вглядывался в лежащий у его ног мир, тыкался в него носом, выплёскивая поток гортанных слов, и был похож на маленького израненного бойцового петуха, который едва держится на ногах, но даже полумёртвый яростно кидается на противника.