Тем временем: Телевизор с человеческими лицами - Александр Архангельский

Зимин (постепенно теряя терпение). Скажите, пожалуйста, а как, по-Вашему, искушение во грехе у кого больше, у богатого или у нищего, замерзающего?

о. Владимир Вигилянский. Одинаково. Абсолютно одинаково.

Зимин. Мы сейчас обличили богатых. А нищий: пойдет, прирежет кого-нибудь…

о. Владимир Вигилянский. Мы говорим, что сребролюбие — смертный грех, он для бедного опасен стоит не меньше, чем для богатого.

Ведущий. Но есть гораздо более интересный вопрос: мы адаптируем к своим привычкам, к своим жизненным ориентациям ценности «цивилизации успеха»? или мы ее отторгнем.

Зимин. Давайте я что-нибудь на эту тему скажу. Я как раз недавно вычитал на сей счет интересные вещи. Мы, действительно, живем в эру абсолютно фундаментальных изменений, которых еще не было в истории человечества. Они связаны с резким изменением самого понятия социального времени. Посмотрите на цифры. Древний мир длился порядка трех тысяч лет, средневековье порядка тысячи лет… А что значит «длилось»? Это значит, что человек, рожденный в начале тысячелетия, если бы он уснул и проснулся через тысячу лет, то особой разницы не заметил бы, все более-менее то же самое. (Ведущий, поддакивая. Поменялись детали, декорации, а пьеса та же.) Да, примерно так. Новое время — триста лет. И наконец, мы подступаем к периоду, когда убыстрение социального времени происходит с такой скоростью, что оно приближается к кванту. А квант — это, по-видимому, человеческая жизнь.

Я это в какой-то мере знаю по себе. Когда я был молодым, какой быт нас окружал? Керогаз, керосинки. Потом появились телевизоры, я даже делал кое-что для этого, пока занимался наукой. То есть, понимал, как все устроено. Когда появился автомобиль, я его мог сам починить. Теперь я поднимаю капот «Мерседеса», и вообще не понимаю, что там происходит. Телевизор — какая-то одна микросхема. И так далее, и так далее. Эта кнопочная цивилизация — она не моя. Мир кардинальным образом меняется, и в этом времени выживают, по-видимому, цивилизации, которые наиболее приспособлены к изменчивости. Слишком большая приверженность традициям, к тому, как было пятьсот лет тому назад, может быть губительна.

Еще одно обстоятельство, тоже фундаментальное. До самого последнего времени, в течение даже не тысячелетия, а десятков тысяч лет, шел рост численности населения. Сейчас наступает фазовый переход. Рост человечества начинает тормозиться. По-видимому, в течение ближайших десяти лет время выйдет на константу, а потом начнется черт его знает что, кардинальные изменения, которые наверняка приведут к тому, что будут рушиться города, страны, могут исчезнуть какие-то цивилизации. Такого еще не было в истории человечества. Необычайно интересно. «А интересно, черт возьми, что будет после нас с людьми. Кому в ладоши будут бить, какие платья будут шить…». Поэтому мне кажется, что, отдавая должное традициям, мы, во-первых, должны научиться учиться у истории переменчивости. А, во-вторых, разобраться с тем, что там было хорошо, что плохо, чему поучиться, а в чем и покаяться. Тем более, что в нашей истории этого больше чем достаточно. Кардинальные перемены нам грозят.

Ведущий. В ответ на эту бесконечную переменчивость должны ли быть столь же переменчивы все наши представления? или они должны быть твердыми и неизменными, чтобы помочь нам пройти сквозь эти перемены? Вот Дмитрий Борисович сказал о бесконечной переменчивости современного мира, о резком ускорении социального времени по сравнению с астрономическим; мы еще не обрели новый облик русского капитализма, но, как ни странно, обогнали уже и его. Менеджеры многих крупных компаний знают, что люди, добившиеся колоссального успеха, в какой-то момент говорят, стоп, а я больше не хочу. И уходят книжки читать, думать, причем уходят на долгие годы, если не навсегда. Такой социальный тренд, если хотите. Успех, став ценностью, тут же ценностью перестает быть. Вы не сталкивались с этим никогда, Дмитрий Борисович?

Зимин. Да я и сам в свое время ушел; правда это было связано с массой причин. И тем не менее я считаю это одним из своих поступков, которыми можно гордиться. Все надо вовремя начинать, все надо вовремя заканчивать. Зарабатывание есть вполне определенный азарт, но и в том, чтобы их тратить не только на себя — есть азарт. В конце концов, для чего же деньги? чтобы их тратить. Кто-то сказал, что деньги для капиталистов как для писателя книга. Ему надо книгу опубликовать, чтобы отдать обществу. Им надо потратить деньги — для того же. Потратить, чтобы сделать новое производство, чтобы построить университет. Когда человек отходит от бизнеса, он начинает заниматься благотворительностью — не потому, что он святой, а потому что он испытывает обычные человеческие чувства, которым не стоит придавать сакрального значения.

о. Владимир Вигилянский. А я считаю, что стоит придавать этому большое значение, потому что благотворительность говорит о стабильности. В нестабильном обществе никакой благотворительности не бывает. Хотя мы помним, из-за чего произошла революция: благотворители стали давать деньги на революцию…

Ведущий. Только что восстановили дом Саввы Морозова во всей его архитектурной сомнительности, и в связи с этим кто-то вспомнил историю о том, как его мать сказала: только одна я знала, что ты дурак, теперь все узнают.

Зимин. Это не мать его сказала, а другой родственник; но ладно, не важно. Когда мы говорим о деньгах, являются они самоцелью или средством, то надо иметь в виду простую вещь. Когда их нету, они, конечно, самоцель. Какая тут благотворительность? жрать хочется. А когда удовлетворены элементарные биологические человеческие потребности, деньги, безусловно, перестают быть самоцелью и становятся средством, так, вот это зависит от масштабов, естественно.

о. Владимир Вигилянский. За деньги мы что-то покупаем. И если мы покупаем еду, чтобы сохранить свою жизнь и продолжить ее, это одно, а если мы покупаем убийство другого человека или разврат общества, или служим индустрии греха — а мы знаем, что индустрия греха занимает все больше и больше места в экономике, индустрия греха. Если деньги идут туда, то они работают против общества и против будущего…

Зимин. Деньги здесь ни при чем. С таким же успехом Ваши слова можно отнести к молотку, к автомобилю, ко всему на свете. Ты молоток зачем покупаешь, чтобы дом строить или кому-то пробить голову? (Ведущий вновь поддакивает: То, что в человеке, а не то, что вне человека.) Совершенно верно. Что мы демонизируем деньги? Есть больные общества, есть здоровые, вот и все.

А по поводу положения России две вещи хотел бы отметить. Где-то вычитал, что у национального богатства, как его понимал Адам Смит («как государство богатеет»), имеются три компоненты. Финансовый капитал, природный капитал и человеческий капитал. В промышленно развитых странах мира соотношение примерно таково: 15–20 % это финансовый, почти столько же природный капитал, и 60–70 % человеческий капитал. В России, увы, все почти наоборот. 60–70 % природный капитал, а финансовый и человеческий по 15–20 % … Это плохо. На наш век хватит и нефти, и всего остального. Можно, конечно, сказать: внуки пусть сами о себе подумают. Но вообще ситуация неустойчивая. И проповедовать неприязнь к деньгам в этих обстоятельствах, демонизировать их — роскошь непозволительная.

о. Владимир Вигилянский. Я все-таки хочу опровергнуть представление о том, что церковь против богатства. Вспомним чин венчания. В нем есть молитва Богу о том, чтобы дом брачующихся был наполнен достатком, и дальше говорится: для того, чтобы они давали неимущим. Достаток благословляется и церковью и Богом для того, чтобы человек испытал свое милосердие. Тем не менее, мы не будем забывать, что в Евангелии говорится, что богатому трудно войти в Царствие Небесное. Особенно если будет отсутствовать милосердие.

Ведущий. Ну, против милосердия, я думаю, никто выступать не станет. Хотя в Евангелии есть и другая притча: хозяин наказывает слугу, которому дал деньги — за то, что тот не пустил их в рост и не принес никакой прибыли. Понятно, о какой «прибыли» идет речь, но, в принципе, сама схема, при которой прибыль есть, не отрицается.

отец Владимир Вигилянский. Это метафора!

Ведущий. Конечно. Но не только. И когда мы говорим о том, что русская традиционная культура выработала определенный набор сюжетов и языковых представлений, и они не всегда соотносятся с той реальностью, внутри которой мы живем и действуем, это и верно и неверно. Потому что мы не замечаем, что Пьер Безухов безумно богат, что Евгений Онегин невероятно обеспечен. А «Обломов»? Все на него ссылаются, чтобы обличить немецкую расчетливость. Но чем роман завершается? В чем надежда писателя? В том, что сына Ильи Ильича Обломова воспитывают Штольц и Ольга. Он их объединяет, а они его формируют, и эта светлая нота, которая звучит в конце «Обломова», говорит о многом.