Северная корона - Олег Смирнов

Старик Шубников уточнил:

— Таракан. Клоп. И, представьте, дорогие товарищи, даже вша имеется.

— Опустились фрицы, — сказал Быков. Пощалыгин сказал:

— Им до сортира лень дойти: сбочь блиндажа наложили… заминировали — не проберешься… А Рубинчик настоящих мин боялся!

— Пошли, — сказал Соколов. — Не то наберемся гадости.

Наверху Соколов задержался у рояля, пробежал пальцами по клавиатуре.

— Беккеровский рояль — это вещь. — И, неловко нагнувшись, он заиграл.

Бой погромыхивал недалече, но уже стихал. Аккорды окончательно приглушили его. И было палевое небо, и семь берез-сестер, росших из одного корня, и брошенный пулемет на площадке, замусоренной гильзами, и воронка от полутонной бомбы, и оживший рояль, нелепо скособочившийся у блиндажа.

Соколов распрямился, с усмешкой оглядел руки:

— Не получается. Фокус не удался, факир был пьян. Отвыкли пальцы, потеряли гибкость. Да и неудобно стоя.

— Бетховен? Из «Лунной сонаты», товарищ лейтенант? — спросил Сергей.

— Из «Лунной»… До войны я учился музыке. В кружке художественной самодеятельности. В Доме культуры при ткацкой фабрике. В Иванове. А помощник мастера на той фабрике — Вадим Иванович Соколов, прошу любить и жаловать…

Связной от Чередовского — на сей раз он грыз не колбаску, а галеты — передал: строиться на большаке. Построились на большаке.

— Шагом марш! Зашагали.

— Стой! Остановились.

На перекрестке — дзоты, блиндажи. И здесь попарно бродили саперы: один с включенным миноискателем, другой с трехметровым щупом; когда в наушниках начинало шуметь — это сигнализировала о себе мина, — тот, что с миноискателем, втыкал в этом месте флажок и шел дальше; второй тыкал вокруг флажка щупом, присев на корточки, водил рукой по грунту, разгребал, потом отбрасывал коробку уже укрощенной мины и тоже шел дальше. Бродили санитары, отыскивая по воронкам и ямам неподобранных раненых, бродили музыканты, они же, в зависимости от обстановки, — трофейная или похоронная команда, сейчас они отыскивали убитых. Телефонисты — у кого катушка провода на груди, у кого на спине — тянули связь, и провод серой ниткой сползал с катушек, терялся в траве, в кустах. Обгоняя артиллерию на конной тяге, пролязгал гусеницами танк, на его башне красной краской: «Отомстим за героев — свердловчан Свиридова и Потапенко!» Скрипели колеса повозок, увозивших раненых, навстречу им повозки с боеприпасами и продовольствием — подтягивались тылы.

Совсем близко протарахтела повозка, остановилась, и женский голос сказал:

— Товарищ лейтенант, блиндажей не занимайте!

— Есть, не занимать, товарищ старшина медицинской службы! — браво ответил Соколов.

Ее голос. Она. Сергей медленно обернулся и встретил ее взгляд. Она кивнула, и он кивнул.

— Без дезинсекции не занимать ни в коем случае. Насекомых можно подцепить.

— Насекомых не подцепим, товарищ Наташа, — сказал Соколов. — Приказ начальника — закон для подчиненного!

И он козырнул. А она кивнула Соколову, затем Сергею, и не успел тот ответить, как повозка сдвинулась, заскрипела. Сергей смотрел вслед и не мог определить: обрадовала его встреча или раздосадовала. Скорее всего — удивила, пожалуй, напугала. Уж больно неожиданна. Ну да ладно, разбираться в своих душевных движениях недосуг. Не то время. Не то место.

— Становись!

Снова шагали — к лесу, в глубь леса, просекой. На опушке было приказано закрепляться. Рыть окопы.

Сергей копал малой лопаткой, отваливал грунт перед собою — будущий бруствер — и поглядывал на сержанта Журавлева: гигант шутя справился с окопом и теперь помогал солдатам своего отделения.

Лопата недаром называется малой. Что ею накопаешь? И земля — в переплетении корней. Поддается туго. А рыть надо: стрелковая ячейка для стрельбы стоя. Час отпущен. Шуруй, а то не уложишься. Отфыркивайся потом, ломай поясницу, натирай мозоли.

Но когда ячейка была отрыта и замаскирована дерном и ветвями, когда сумерки пустили по лесу туман и прохладу, когда к опушке подвезли горячий ужин — жизнь определенно приняла более светлую окраску. Это Сергей почувствовал не только по себе, но и по другим.

— Харч мы заробили честно, — говорит Пощалыгин, облизывая ложку. — Оборону прорвали, верст десять оттопали.

— Сделали немцу бенц, — говорит Рубинчик под общий смех.

Один Афанасий Кузьмич не разделяет этой легкости:

— Как бы нам не сделали бенц. День-то прошел, а что завтра?

На него набрасываются:

— Брось ты, Сидоркин! Болтаешь!

— Умоляю: не портите настроение.

— Чего раскаркался, Горбатая могила?

— Накличешь беду, вещун! Сидоркин, затюканный, бормочет:

— Да я что? Я ничего.

«Конечно, — рассуждает Сергей, — все складывается нехудо. Оборону прорвали, вышли к дивизионным тылам. И не столь уж ото страшно — воевать. Я побывал в атаке — и цел. В нашем отделении все целы и не поцарапало. В отделении Журавлева, говорят, убило Осипова. В других взводах убило и ранило несколько человек, я их не знал. Вероятно, поэтому их смерть кажется будто недействительной. Конечно, война есть война, и я видел трупы наших автоматчиков и танкистов с «тридцатьчетверок». Но я цел — и буду воевать!»

Курицын говорит:

— Глянь, ребята, семь липок от корня единого происходят. А возле блиндажа семь березок тоже от одного корня.

Ишь ты, заметил, запомнил. Курицын продолжает:

— В нашей деревне, Мефодиевке, проживают Головины, насупротив через улицу, считай, соседи. В семье семь штук дочек, как на подбор. Которые замужние, которые нет. С младшенькой мы гуляли, обжениться плановал…

— Справная девка? — осведомляется Пощалыгин.

— Справная.

— Не унывай, Курицын сын! Дотопаем до Берлина, повесим Гитлера и Геббельса на балконе — и до дому, Обженишься! На свадьбу не забудь меня пригласить!

— И меня, — говорит Рубинчик. — Тамадой буду, Сабиров запевает негромко, для себя:

Вдоль по улице метелица метет…

Пощалыгин тотчас откликается на это: — Любишь ты, сержант, русские песни! Замечаю: все время поешь русские.

— Люблю.

— Ну а метель-то настоящую в жизни небось и не нюхал?

— Пошто? От Москвы немца гнали в декабре сорок первого… А вообще-то, конечно, в Ферганской долине другие метели. Из лепестков. Когда цветет урюк, груши цветут, персики, яблони… В кишлаке все белое-белое… В кишлаке живет и Гюльчахра… Приезжай, Пощалыгин, и ко Мне на свадьбу!

— С нашим удовольствием, товарищ сержант!

— И я приеду, — говорит Рубинчик, Сабиров делает широкий жест:

— Всех приглашаю.

Чай выпит, можно прикрыть глаза — так разговор слышится даже четче. Живые, звучные голоса, они мне знакомы, я с первого слова различаю, кто говорит.

Пощалыгин: Мой дружок Кеша Бянкин травил, что узбекские девчата носят по многу косичек.

Сабиров: Сорок косичек.

Пощалыгин: Сорок? Надо же!

Курицын: А у моей Глафиры одна коса, толстая-претолстая, ниже пояса.

Рубинчнк: У меня Софа делает шестимесячную завивку. Она очень представительная женщина. И дочери представительные, Роза и Мила. Семья у нас хорошая, дружная… Когда их увижу?

Курицын: Кончится война — свидимся со своими. Аж не верится, что не будет пуль, снарядов. А будет же так: тишина, птички чирикают — и никакой войны! И я, Курицын Иван, возвертаюсь с покоса, на плече — коса заместо винтовки. Прохожу возле молочно-товарной фермы, там Глафира меня дожидает, цветной платочек кажет через загородку. А?

Сабиров: И я в поле, хлопчатник от кишлака до канала, коробочки раскрылись — снег на ветках. От восхода снег тот розовый… Мое поле, я же бригадир хлопководческой бригады!

Пощалыгин: Начальство. И в гражданке. Всю дорогу ты начальство!

Сабиров: А ты думал!

Рубинчик: Я себе представляю: Рубинчик повязывает галстук, надевает пиджак, Рубиичик заходит в универмаг. Айзенберг бледнеет. Айзенберг же не воевал, освобожден по чистой… А у Рубинчика — орден на лацкане или, так и быть, медаль! Приходите к Рубинчику на Красную Пресню, Рубинчик вам по фронтовой дружбе выбросит на прилавок любой товар. Конечно, если он есть на складе.

Курицын: Хромовые б сапоги, чтоб голяшки гармошкой…

Пощалыпш: Деревня! Голяшки, гармошки… Будет тебе Москва-столица сапогами торговать. Скажи, Рубинчик, в универмаге сапоги в наличии?

Рубинчик: Сапог не бывает. Ботинки, туфли в ассортименте.

Пощалыгин: Понял, Курицын сын?

Сидоркин, словно догоняя разговор: И у меня супруга видная. Фасонистая! Поплывет по улице Горького — все пижоны оборачиваются! И к дочке моей по-доброму, дочка же ей не родная, от первой жены…

Сабиров: А еще я учиться буду, когда демобилизуюсь, В Ташкент поеду, в сельхозинститут. У меня же багаж — десять классов. Перед самой войной школу кончил. Агрономом буду!