На фронте затишье - Геннадий Григорьевич Воронин

Кравчук рывком пододвигает к себе ящик с баяном, с треском откидывает крышку. Он оглядывает землянку, выбирает, куда повесить или бросить шапку, которую обязательно снимает перед игрой.

— И надо же было ей лезть под снаряды, — произносит он с горечью в голосе и накидывает на плечи ремни.

Он усаживается поудобнее, наклоняет голову на протертую до белизны полировку крышки баяна, прищуривает глаза, уставившись неподвижным взглядом в одну точку — на огонек печурки.

Я ложусь на нары и смотрю на его корявые, узловатые пальцы. Потемневшие от солярки и солидола, неотмывающиеся, они, скрючившись, замерли над ладами-кнопками. Шевельнулись, робко поползли по ладам сверху вниз и вдруг начали упорно выковыривать из-под белых и черных перламутровых пуговиц то тягучие басовитые, то пронзительные тонкие звуки. Перемешиваясь в бездонной утробе мехов, голоса и басы сливаются в протяжную печальную мелодию. Музыка то затихает, то, вновь набирая силу, переполняет все пространство землянки. А мне чудится, будто пальцы Кравчука подбираются к моему горлу. Сначала скребут по нему, затем начинают тихонько сжимать. И дышать становится горько и солоно…

— Лина!.. Лина…

СТРАННЫЙ ПРИКАЗ

— Сегодня ночью Грибану предстоит работенка. Эту записку передай ему. Лично. В ней все изложено популярно, — сказал мне Кохов, прежде чем произнести на прощание свое обычное напутствие: «Топай обратно. Наблюдайте во все глаза…»

Наша попытка прекратить «экскурсии» к Кохову не удалась: не поддержали Бубнов и Грибан. Словно сговорившись, они ответили, что разведку надо продолжать: штаб полка должен знать обстановку на передовой.

И вот, согласно установившемуся порядку, я топаю от Кохова обратно. До места своего обычного привала добираюсь благополучно, хотя нестерпимо хотелось в пути поскорей заглянуть в бумажку, узнать, добрую или плохую весть несу я на батарею, какая «работенка» предстоит Грибану.

Но я решил прочитать записку только в лесу. И не изменил своему решению, вытерпел.

Сажусь у знакомого дубка-инвалида. Достаю сложенный вчетверо листок. Слова написаны как будто совсем не коховским почерком. Буквы кланяются друг другу, расползаются в разные стороны, сливаются, налезают одна на другую. Говорят, по почерку можно определить человеческий характер. Это, наверное, правда. Судя по записке, Кохов писал или выпивши, или с похмелья. Вспоминаю — прямо на карте, разостланной на столе, стояли стаканы. На кровати спал незнакомый майор. Он даже не проснулся, когда Кохов давал мне напутствие.

С трудом разбираю слова:

«Гв. ст. лейтенанту Н, И, Грибану,

Командир 24 гв, танковой бригады приказал произвести разведку боем.

Задача — засечь и по возможности подавить огневые точки противника в Нерубайке. Вам придаются четыре танка и несколько орудий. Они прибудут сегодня вечером с наступлением темноты.

Начало разведки боем назначено на 24.00, Приказано перерезать дорогу севернее отметки 202,5, углубиться в оборону противника до отметки 184, где занять круговую оборону и вызвать огонь на себя.

Более подробные указания даст пом. начальника разведки бригады. Подчиняетесь ему. Его слово для вас закон. Желаю успеха! Гв. капитан Кохов.

P. S. Сегодня дозвонился по телефону до штаба полка, но кроме тыловиков там только ПНШ-1. Остальные во главе с Деминым выехали на станцию получать новые самоходки. Помначштаба от имени полковника велел передать благодарность всем участникам обороны высотки и сообщить, что решено отличившихся представить к награде. Готовь дырочку для третьего ордена. Поздравляю. Гв. капитан Кохов».

Он дважды витиевато и лихо подписался под этим посланием. И это лишний раз подтверждает мое предположение, что Кохов, наверное, был под хмельком. А вот какой у него характер, я не пойму до сих пор ни по записке, ни по его поведению. Когда он веселый — умеет шутить и острить. А когда ему скажут что-нибудь поперек, он сразу «лезет в пузырь», делается несправедливым.

К моему удивлению, Грибан нисколько не радуется поздравлению Кохова. Дважды перечитав бумажку, он сразу забывает о моем присутствии и отпускает в адрес капитана весьма нелестные фразы. Поглядев в записку еще раз, начинает искать кого-то глазами. Останавливает взгляд на мне:

— Позови Бубнова!.. Нет, подожди. Я сам к нему пойду.

Тяжелыми крупными шагами он направляется к блиндажу.

Я следую за ним. Бубнов долго изучает записку Кохова. Комбат ложится навзничь на нары и сосредоточенно разглядывает корявые и сучкастые бревна наката. Вешаю автомат. Присаживаюсь на краешек нар.

— Больше Кохов ничего не передавал? — спрашивает Грибан.

— Нет.

— У него был кто-нибудь?

— Майор какой-то спал на кровати… Не командир батальона — другой.

— Давай карту. Вместе посмотрим, — поворачивается Бубнов к Грибану.

Комбат садится, достает из планшетки сложенную гармошкой карту, расправляет ее на коленях.

— Дорохов! Прибавь огонька.

Достаю перочинный ножик. Выдергиваю фитиль. Он начинает нещадно коптить. Зато в землянке становится светлее.

— Смотри не смотри, но, по-моему, это авантюра. Знаю я эту дорогу. Мы вдоволь на нее насмотрелись, — говорит Грибан, явно волнуясь. — Если надо взять Нерубайку, вовсе не обязательно подставлять противнику зад или борт. Кохов другими категориями теперь мыслит. В лесу, кроме леса, ничего не увидишь… В общем, мне эта затея не правится.

— А по-моему, это самая обыкновенная вылазка.

Вытягиваюсь на нарах. Две восьмерки — шестнадцать километров из положенных двадцати четырех — сегодня я уже отшагал: дважды сходил к Кохову. Надо отдохнуть перед последним маршрутом, хотя бы часок соснуть. Но разговор Грибана с Бубновым переходит в спор. Я отворачиваюсь к стенке и пытаюсь представить, какие жесты делает Грибан, когда доказывает свое. Он, наверное, рубит ребром ладони воздух перед самым лицом Бубнова. А лейтенант отвечает ему безо всякой жестикуляции, неторопливо, спокойно. В его голосе ни капли волнения. А Грибан все больше заводится, говорит все громче.

— Смотри. Вот она, отметка 184. Это голая лысина — хоть шаром покати. И зацепиться тут не за что, и укрыться негде. Вот и вызывай тут огонь на себя.

— Брось ты преувеличивать. Мы под Одессой не такие вылазки делали.

— То под Одессой.

— А здесь что? Какая разница?

— Там вы пос к носу стояли с противником.