ВПЗР: Великие писатели земли русской (февраль 2008) - журнал Русская жизнь

Вместе с тем, Эдуарда Вениаминовича часто обвиняют в подростковой радикальности его писательского характера, в том, что проза его - вопиюще пубертатная, так и оставшаяся в тинэйджерском стремлении погромче хлопнуть дверями, помахать ножичком, назло обывателю то вспомнить Гитлера, то посочувствовать педофилам и манькам-убийцам, то помечтать о расстрелах и египетских казнях на голову власти, буржуазии и неверной подруге. Возможно. Не буду упорствовать, доказывая, что все эти нарочитые ужасы говорят скорее об интеллигентной непорочности лимоновского протагониста, нежели о склонностях несовершеннолетнего рецидивиста. Что подлинная душевная незрелость свойственна скорее какому-нибудь провинциальному литературному льву, в твидовом пиджаке и с трубкой, велеречиво рассуждающему в эфире прогрессивного радио о том, что «лимоновцев надо сажать, сажать». Пусть его, каждый ведь судит в меру ума, Богом данного. Важнее другое: за внешним радикализмом отдельных сентенций, за подростковым порывом схватить автомат и бежать хоть в тайгу, хоть в пустыню никто не увидел в сочинениях Лимонова удивительной взрослости его эстетического строя, взрослости синтаксиса, композиции, литературных приемов. В лучших его текстах практически нет лишних слов, нет пустого манерничанья, нет той подражательной, невыносимой второсортности, что свойственна подавляющему большинству среднеинтеллигентных русских литераторов. Откройте роман какого-нибудь горе-лауреата Букеровской премии, дайте себе труд ознакомиться хоть с тремя-четырьмя абзацами, написанными кем-то из тех, кого хвалит критика и кто составляет «литературный процесс». Везде будет одно и то же: карликовые прусты, набоковы и джойсы семенящими шажками побегут к вам, обдавая вас запахом многочисленных метафор, торопливо складывая к вашим ногам все, что им так дорого - сны, зеркала, двойников etc. Сверху эта куча будет придавлена придаточными предложениями, и попробуйте только загавкать, что вам не нравится десятой свежести модернизм. Живо попадете в неинтеллигентные люди, а то и в тоталитарные большевики. Вот эта джойсятина с гарниром из вареного набокова и есть самый настоящий литературный пубертат, следствие катастрофической невзрослости тех, кто берется запузыривать свой тонкий высокодуховный внутренний мир в трехлитровые банки авангардных романов. У Лимонова же, напротив, с писательским возрастом все в порядке: сдержанная и трезвая аскетичность его письма намекает на то, что автор кое-что прожил, понял и отредактировал, прежде чем украсить собой русскую литературу.

Наконец, вещи его воодушевляют еще и потому, что с их помощью нам открывается вид на не открытые до него родной речью пейзажи. Благодаря Лимонову оживают прописанные отныне в России люди и образы, которых до него никто из здешних романистов не видел, не переводил на наши деньги и не уносил с собой в памяти. Мелкие гангстеры давно вычищенной Джулиани 42-й улицы, выпавшие из времени эмигранты, проститутки, панк-клубы, где недоросли с ирокезами и зелеными волосами топчутся невдалеке от Андрея Вознесенского, зловещие углы Алфавитного города, Адовой кухни и Бауэри, само потустороннее обаяние воспетого Скорсезе и Лу Ридом Нью-Йорка 1970-х - теперь все это пестрое, пылкое и неугомонное хозяйство существует в том же словесном ряду, в том же невидимом мире, где по соседству прячутся и трактир с Мармеладовым, и гимназия с Передоновым, и подмосковная дачка с мамлеевскими шатунами, и приговское Беляево, и ерофеевская электричка, и холинский барак.

Именно Лимонов сделал Манхэттен частью всемирной литературной России - после него уже можно было, приезжая туда, не только выведывать неизвестное, но и узнавать свое.

III.

Общественная деятельность Эдуарда Вениаминовича, разом и ославившая и прославившая его, никогда не была, к счастью, вполне «политической». Художник и, следовательно, не либерал, он вечно норовил ввязаться в историю - еще в Америке выступая против ханжества официальной диссидентуры и посещая вольные ревкружки, затем, в Париже, сотрудничая с крайними всех сортов, а уж в России и вовсе принимаясь за всякое смелое и безнадежное партийно-газетно-митинговое дело. В него много плевали за эту неблагонамеренную активность - называли агентом КГБ, фашистом, экстремистом, провокатором, врагом одновременно и тех и этих, ибо только Лимонов умудрился одновременно попасть как в либеральные, так и в патриотические списки нежелательных публичных лиц, одно время бродившие в интернете. Тем не менее он всегда скорее плыл против течения, нежели поднимался на политических волнах: его беспокойное имя так и осталось чужим и для американских сектантов-троцкистов вроде революционерки Кэрол из «Эдички», и для вальяжных европейских правых, и для валенков - русских националистов из 1990-х, и уж тем более для плаксивых нынешних либералов. «Идеология Лимонова» если и существует на свете, то это не более чем бодрый спартанский призыв к человеку не становиться живой разновидностью фотообоев, не валяться пьяным в турецкой куртке на душном ковре в однокомнатной квартире, не ныть и не жаловаться на неизбывное одиночество, а пойти и заняться чем-нибудь стоящим и боевым: любовью, революцией или войной. Если этот почтенный, пусть и слегка романтический взгляд на реальность объявить фашистским, то в фашисты придется записать слишком многих разновеликих художников, и близко не подозревавших о том, что они - экстремисты и нарушители. Собственно же политика всегда была для него лишь приложением к образу жизни литератора на фронте, да что там литератора - просто самостоятельного во всех отношениях человека, который не покоряется общим паркетным мнениям и пошлым бытовым предрассудкам.

Более того, как минимум три политических деяния Лимонова, обыкновенно записываемые ему в вину, кажутся мне как минимум достойными, если не больше - историческими. Сначала - его военные путешествия, которых ему не простили на Западе. Я думаю даже, что если бы не фотографии, где он с оружием в руках поддерживает сербскую оборону против исламистов и усташей, ему давно бы дали Нобелевскую премию: литературное качество и всегдашнее желание позлить Россию в данном случае блестяще совпали бы, как и четыре раза до этого. Но на Балканах - с точки зрения животно ненавидящего восточное христианство «цивилизованного мира» (увы, это правда, правда, милые мои интеллигенты) - была только одна правильная сторона, и он ее не занял. Понятно, почему: обреченные сербские республики, так героически воевавшие со всем просвещенным Западом, дали второй в двадцатом веке пример определенно романтической войны. Первой была Гражданская война в Испании - почти с тем же соотношением сил, с тем же финалом, и ясно, что Лимонов не мог не последовать за Оруэллом и Хемингуэем. Вот, кстати, вам и наглядное будущее Эдички-Теленка из манхэттенских трущоб: не в истэблишмент, не в канаву, но - солдатом-корреспондентом на заранее проигранную войну. Все почти как у Алеши Карамазова, который, как известно, из своего скита должен был доскитаться до народовольческой бомбы и, вероятно, каторги.

Хочется напомнить и о том, что балканские (да и абхазские, приднестровские) вояжи Лимонова так же, как и в случае с Нью-Йорком, открыли русской литературе неизвестный пейзаж, но на этот раз уже батальный, а не урбанистический. Его фронтовые записки дали панораму воюющих республик, которые Россия предала и продала, хронику войн, которые отсутствуют в русской истории хотя бы потому, что на карте в этот момент, по сути, не было самой России. Тогда, в 1992 году, за неимением царских и советских властей, не боявшихся драться хоть со всем миром, придя на помощь слабейшему, за всю слинявшую империю отвечал один «хулиган» Лимонов. В своей последней на сегодняшний день книге «СМРТ», посвященной балканским событиям, он лаконично и даже несколько растерянно рассказывает, как приходилось ему общаться с толпами сербских беженцев, с надеждой глядевших на него, как на писателя и русского, беженцев, убеждавших его в том, что «Ельцин - усташ!», пока он - без всякого практического смысла, просто чтобы поддержать их хоть чем-то, много часов сидел и записывал имена, адреса сгоревших домов… И мне бы хотелось, чтобы эту сцену увидели те литературные пакеты, надутые воздухом, что много лет объясняли нам про неспособность Лимонова сострадать кому-либо или жалеть кого-то.

Другой традиционный пункт обвинения, уже на родине, а не на Западе - «соблазнение экстремизмом неопытной молодежи». А и в самом деле, хорошо ли совсем молодому человеку в России 1990-х, и тем более 2000-х рисковать за бестолковое и опасное, но взаправду революционное дело? В душе у каждого Алеши своя правда, и разрешить эту моральную коллизию за других невозможно, но с уверенностью можно сказать только одно. Насажденный в нашем бедном отечестве за последние полтора десятка лет торгово-материалистический, жадно-хватательный рай до того тошнотворен, до того омерзителен, что любая попытка хоть как-то да выступить против него - достойна восхищения. Другое дело, что нынешних, равно как и прежних времен народовольцев по молодости волнует отнюдь не экономический и содержательный принцип; им кажется, что швырни они чем-то в кого, громко выговори то, о чем помалкивают другие - и мир будет сотрясен, и зло тотчас обрушится. Но не обрушивается, и они чем дальше, тем больше платят за свое простодушное бесстрашие. Однако не в Лимонове здесь дело, но в их собственной, возрастной и этической готовности к жертве. Разве можно сказать, что так страшно погибший в конце 2007-го от рук «наводящих на районе порядок» 22-летний серпуховский большевик Червочкин умер по вине своего политического учителя? Это было бы неуважением к памяти мертвого, прежде всего. Тем более что сам Лимонов сохранил ровно то же нежелание «учитывать обстановку», пронеся его через несколько эпох - и неоднократно мог бы кончить жизнь так же неожиданно и ужасно, как и великое множество революционеров. Бог сохранил его - и, может быть, не только для литературы, но и в качестве примера для тех, кому требуется рисковать и доказывать. Я вовсе не уверен в верности их путей - но все лучше подпольщики и агитаторы, чем менеджеры среднего звена и миноритарные акционеры.