Дюма - Максим Чертанов

В Вандее «спецпосланника» примут плохо, это ясно, да еще и штатского — он даже не член Национальной гвардии. С другой стороны, там и убить могут: ехать инкогнито? И все же он решил заказать форму, похожую на военную: провинциалы перед мундирами робеют. Заказал френч в тонах триколора, пока костюм шили, сидел с матерью, та расстроена: карьера сына рухнула. 7 августа палата предложила Орлеанскому трон, 9-го он его принял, но короновался не как Филипп VII, а, чтобы подчеркнуть отсутствие преемственности, как Луи Филипп I. Вечером 10 августа Дюма на почтовых выехал из города. «В окрестностях Парижа моя форма вызвала энтузиазм; в Блуа я еще находил почитателей; в Анжере это было любопытство; в Мерсе, Болье, Бомоне холод окружал меня, и я чувствовал, как и предупреждал меня Лафайет, что, сколь недолго я ни пробуду здесь, всегда будет опасно проходить мимо кустов и заборов». В Анжере он попал на суд: крестьянина, пытавшегося расплатиться фальшивой монетой, приговорили к каторге. Написал Удару, чтобы тот поговорил с королем: и человека жалко, и выгодно будет, если новая власть запомнится здесь своим милосердием. (Крестьянина помиловали.) В Жарри посещал окрестные поместья, разговаривал с людьми: никто не хочет Национальной гвардии и вообще ничего. Лишь в городке Клиссон нашел энтузиаста, который собрал десять добровольцев. Труайя: «Чтобы оправдать свою поездку в Вандею, Александр, красуясь в парадном мундире, кое-как сколотил маленький отряд Национальной гвардии: десяток одуревших мужиков…» Труайя вообще пишет о Дюма с таким презрением, словно сам он — Лев Толстой; но доброжелательный Моруа — еще хуже: «В Вандее… Дюма только и делал, что поглощал обильные трапезы и уверял в своем раскаянии Мелани…» Такой тон еще можно было бы понять, если бы сам Дюма утверждал, что добился невероятных успехов, тогда как этого не было. Но он, детально описав в мемуарах и ряде официальных отчетов каждый город и деревню, которые посетил в Вандее, назвав фамилии должностных лиц и изложив содержание переговоров, затем констатировал, что из миссии ничего не вышло, и объяснил почему.

В отчете Лафайету он писал, что географическая изоляция Вандеи порождает экономический и социальный застой и именно поэтому люди противятся всему, что не «исконное» и «посконное»: Луи Филипп для них такой же разрушитель устоев, как Робеспьер. И надеяться не на кого. «Здешние дворяне против любой конституционной формы правления, на горожан они не влияют, но имеют неограниченное влияние на арендаторов — фермеров… Показательный пример: у маркиза ла Бретеш 104 фермы, на каждой как минимум трое мужчин, способных держать оружие, — потенциально 312 вооруженных бойцов». Духовенство реакционнее, чем где-либо, а слабые и малочисленные буржуа ничего не могут сделать, «да и среди них пропорция либералов — 1:5». Что делать? 1) строить дороги: «…за коммерцией последует цивилизация, а за ней свобода… новости смогут быстрее распространяться, откроются почтовые отделения, будет свободный доступ к информации… рост торговли создаст рабочие места и возможность социального лифта»; 2) заменить кровожадных и дремучих священников на образованных; 3) перестать платить пенсии и дотации дворянам, и без того богатым, а отдать их фермерам; 4) строить школы. Если же этого не сделать, будет худо, ибо дворяне настроены настолько радикально, что «им достаточно появления какого-нибудь претендента на престол или вторжения англичан» для начала партизанской войны.

Написав отчет, он торопился уехать, Мелани (отношения испортились, ревность, слезы) не отпускала, пришлось писать знакомому, чтобы тот фальшивым письмом вызвал его в Париж. Это письмо приводят в доказательство того, что Дюма со своей миссией валял дурака, а как наскучило, решил сбежать. Однако зачем ему было там сидеть, если доклад готов? Письмо пришло 19 сентября, на следующий день после того, как у Мелани был выкидыш. 22-го Дюма отправился на атлантическое побережье — Нант, Гавр, где новая власть устанавливалась со своей спецификой, тоже им описанной, — и вернулся в Париж через шесть недель после отъезда. За это время поймали Полиньяка, переодетого лакеем, и еще трех министров. Дюма отдал Лафайету доклад, сказал, что в Вандее скоро будет восстание, Лафайет отмахнулся, правда, по просьбе автора передал доклад королю, но тот даже не подтвердил получения.

14 августа опубликовали конституцию: в ней содержалась Декларация гражданских прав, провозглашалась «народная монархия», король лишался права издавать указы в обход законов. Опора демократии — выборное местное самоуправление. Церковь отделена от государства. (Закон о святотатстве, разумеется, отменен.) Цензуры нет. Возрастной ценз для избирателей снижен. Звание пэра больше не передается по наследству, палата пэров сокращена. Нижняя палата, как при республике, наделяется законодательной инициативой. Но Дюма возмущался тем, что новый король написал «подобострастные» письма другим монархам, что мерзавца Талейрана назначили послом в Лондоне, что палата отвергла предложение Лафайета об отмене смертной казни за политические преступления, что со стен велели смыть все «граффити» июльских дней, — мелочь, но… «Они надеялись, что, убрав напоминания об этих днях с камней, они уничтожат их и в сердцах».

Арель требовал «Наполеона»: в Париже ставятся уже шесть пьес об императоре, надо не отстать. В начале октября Дюма согласился. А через несколько дней Удар ему написал, что Орлеанский его примет. Ранние биографы считали это выдумкой, даже Шопп не уверен, что аудиенция была, однако никто не доказал обратного, а Дюма не утверждает, будто из аудиенции вышло что-то хорошее. По его словам, рекомендацию заменить вандейских священников король признал разумной, но в восстание не поверил; Дюма сказал, что восстание будет для короля выгодно, поскольку «даст предлог не брать на себя обязательств по отношению к бельгийцам, итальянцам и полякам, требующим независимости». В эту фразу не верит ни один биограф — ну, давайте и мы не поверим: такая дерзость исключила бы шансы на карьеру. Под конец Орлеанский сказал: «Вы поэт — вот и занимайтесь поэзией». Даже доброжелательный английский биограф Артур Дэвидсон пишет тем пренебрежительным тоном, каким почему-то считается возможным говорить о Дюма: «На сем король решил, что с него довольно. Жестом руки он показал, что аудиенция окончена. Принимая во внимание обстоятельства, мы должны извинить его величество, даже если знак был дан не рукой, а ногой». А восстание-то случилось — через два года, именно там, где предсказывал Дюма, и король оказался к нему не готов…

Доктор Биксио, который уронил на ногу Александра булыжник, сказал, что идет набор в артиллерийскую батарею Национальной гвардии. Александр написал заявление о приеме в гвардию и об увольнении с должности помощника библиотекаря. «Сир, так как мои политические взгляды больше не соответствуют тем, которые Ваше Величество вправе требовать от лиц, принадлежащих к Вашему дому, я прошу Ваше Величество принять мою отставку…» (Опять недоверие: слишком дерзко, а документ не сохранился. Не можем ни подтвердить, ни опровергнуть, решайте сами, верить или нет.) Всех занимал процесс над Полиньяком и министрами, обвинявшимися в том, что во время беспорядков отдавали приказы, в результате которых были убиты люди. Палата предлагала тюрьму, народ требовал казни: нас убивать можно, а их нельзя? Молодые республиканцы-радикалы подумали, что можно организовать новую революцию, 18 октября попытались вывести горожан на улицы, ходили с лозунгами, клеили листовки, но без толку: людей никуда не «выведешь», если они не хотят. 25-го Дюма начал «эту злосчастную пьесу о Наполеоне, мой кошмар», заранее решил, что выйдет дрянь (большую историческую вещь нельзя написать без подготовки), и свое имя ставить отказался. Кордье-Делану взялся собрать материалы, использовали мемуары Бурьена, секретаря Наполеона, «Историю Наполеона» дипломата Монбретона, бестселлер «Мемориал Святой Елены» графа Лас Каза; третьим соавтором была мадемуазель Жорж, которой Дюма, работавший в доме Ареля, давал текст на правку. За десять дней был готов эпос «Наполеон Бонапарт, или Тридцать лет истории Франции»: 24 сцены, 66 персонажей. Английский шпион, спасенный Наполеоном от расстрела, и французский крестьянин следуют за императором на протяжении его карьеры; все события показаны глазами этих двоих. Автор: «Литературные достоинства пьесы ничтожны, я придумал только шпиона, остальное бессовестно списал у других». Однако современные театроведы считают, что это хорошая пьеса и она бы очень подошла для эпического фильма, вроде «Войны и мира» Бондарчука. Закончив работу, Александр узнал, что принят в Национальную гвардию. «Я достиг венца своих мечтаний: я был артиллеристом!»