Хроника Горбатого - София Валентиновна Синицкая

class="p1">Эйно сунул в рот снег, жевал, чтобы не выдать себя паром. Появилась группа красноармейцев. «Почему они не на лыжах? И без перчаток. Идут по щиколотку. Сейчас попадутся». Четверо запутались в колючке. Солдаты делали шаг в сторону, вперёд, назад и тут же снова задевали валенками протянутую и не видную под снегом проволоку. Закричали – испугались, что минная растяжка. «Да вас бы уже разнесло. Снимайте валенки, бегите!» Красноармейцы падали, поднимались, пытаясь выпутаться из ловушки, и были похожи на качающиеся картонные мишени, по которым Эйно палил на шюцкоровских[55] курсах. Горбун произвёл четыре выстрела и отполз в ложбинку. Когда высунулся, увидел четыре мёртвых тела. Появились новые солдаты, бежали, согнувшись. Эти были в ботинках, но с варежками. Колючка вцепилась в обмотки. Тоже запутались. И тоже были убиты.

Больше никто не показывался, зато загромыхали пушки. Местность, где притаился Эйно, хаотично обстреливалась. Снайпера оглушило, но он оставался невредим. Стемнело. Надо было встать на лыжи и бежать в Нижнюю Райволу, ехать с горы, понимая, что кто-то, возможно, пальнёт в бок, в спину или в грудь. Эйно не знал, заняли красные Райволу или нет. «Что делать-то? Идти? Как неохота». Парень стал замерзать. «А ведь только третий день войны. Умереть на третий день войны – глупо, тем более от мороза. Костёр разводить нельзя… Где все? Где русские, где финны?» Тишину прерывали далёкие выстрелы и лай собак. Горбун протёр лицо спиртом, свернулся на дядиной шинели, взял в зубы кусок сахара, закрылся одеялом, промычал «Отче наш» и заснул.

Около полуночи Эйно вздрогнул, поднял голову. Лунный свет заливал белое поле, гном разбрасывал фальшивые дукаты и флорины. «Сестра, наверно, сходит с ума от беспокойства. Анна, я пока живой, боюсь вставать и ехать в темноте. Я тут посплю. Если не замёрзну, завтра ещё постреляю. А ты-то как? Вы все живые? Йозеф тебя защитит, а вот на дядюшку не надейся, он нас, конечно, очень любит, но у него другие приоритеты. Настоящий солдат. Если надо, отдаст самое ценное по приказу своего внутреннего генерала».

Горбун пытался шевелить пальцами ног, но ничего не чувствовал.

«Надо встать, надо двигаться, только не спать. Тихо! Тут кто-то есть!» – мысленно вскрикнул Эйно.

Рядом в рощице послышалось тяжёлое дыхание.

– Кто здесь?

Враг или друг молчал.

– Стрелять буду!

Грубо хохотнул, почти хрюкнул.

Из кустов выскочил кто-то большой и встревоженный. Ещё раз хрюкнул, повёл рылом, бросился к снайперу и навалился своим тёплым боком. Это был хряк-осеменитель Пекка, под артиллерийский шумок сбежавший из свинарника Лийсы. Пекка обнюхивал горбуна, радостно тыкался пятачком в лицо. Эйно дал ему кусок сахара. От снайпера пахло господином офицером, который в добрые времена так весело взаимодействовал с хозяйкой в углу около загона. «Вот она, шинелька-то! Унюхал я её, узнал!»

Измученные холодом, войной и близкой смертью, Эйно и Пекка прижались друг к другу и заснули.

Нет никакого сомнения в том, что хряк Пекка спас Эйно жизнь. Ночью стрелка термометра опустилась на 12 чёрточек ниже нуля. Без дружеского участия Пекки горбун замёрз бы насмерть.

Из-за сильного огня Арви не мог вызволить Эйно из снайперской засады в Верхней Райволе. Ночью он организовывал оборону нижнего посёлка, на рассвете ужом пополз вверх с надеждой найти живого племянника. Солнце вставало, гора с ольховыми рощами и гранитными валунами была розовой, как вода на соляной фабрике Сан-Мартен. «Он, раненый, всю ночь истекал кровью, а я не пришёл».

«В самом начале войны части Ленинградского Военного Округа вели успешное наступление на всех направлениях, однако на Карельском перешейке темпы замедлились уже на вторые сутки».

В лучах восходящего солнца ехал с горы горбатый снайпер, живой и невредимый. За ним бежал, проламывая наст копытцами, хряк-осеменитель.

– Дядя, нам в герб надо добавить вепря! Хочешь закурить? Твои сигары не пригодились.

* * *

Второго декабря 1939 года советские войска заняли Райволу. Отряд Арви Тролле отступил к Уусикиркко. Лийса осталась на оккупированной территории – пошла уговаривать папашу бросить скотину и убраться подобру-поздорову, но начался обстрел, спустились в погреб, потом уходить было поздно.

Эйно участвовал в обороне Райволы, был ранен в плечо. В Уусикиркко дядя и племянник ночевали в пустом доме пастора. Отряд получил приказ уничтожить кирху святого Йоханнеса, фотоателье, церковь Преображения Господня, построенную в двенадцатом году русскими дачниками, библиотеку и мастерскую по изготовлению детских игрушек. Арви ломал голову, как это сделать, учитывая, что советские войска вот-вот займут посёлок.

– Ну и как я разрушу эту кирху? Деревянную церковь спалю, это легче лёгкого, а кирха сложена из камней, великолепная старая кладка.

– Попроси, дядюшка, молот у Тора.

– Проснулся? Как себя чувствуешь?

– Знобит, а вообще нормально. Как ты думаешь, меня наградят? Придумают какую-нибудь специальную медаль для горбатых снайперов?

– Там мощные стены. Где я возьму столько взрывчатки?

– А Пекка? С ним будет всё в порядке? Его отвели к хозяину?

– Попробую поджечь изнутри, посмотрю, как пойдёт огонь.

– Я считаю, что и Пекку надо отметить, он спас мне жизнь.

– Ты бредишь? – Арви пошёл к буфету, стал греметь и звенеть в поисках лекарств, нашёл уксус, протёр племяннику лоб.

– Это не бред. Я считаю, что Пекке следует дать медаль.

– Свиней не награждают.

– А героических? Он проявил спокойствие и мужество, нашёл меня, поднимал бойцовский дух, веселил и подбадривал, следил, как я спускаюсь с горы. А мог бы бросить и пойти домой.

– У него форма черепа не та и хвостик, таких не награждают.

– Ты, дядюшка, нацист в худшем смысле этого слова. Я попрошу деда написать портрет Пекки в кителе, с медалью.

Озабоченный Арви пошёл в кирху. Там было очень холодно. Христос и Лютер тихо приветствовали офицера. «И вам здрасьте!»

Арви спокойно стрелял в людей, но уничтожить «церковку», которая вместе с женской задницей и сытой коровкой была для него символом Суоми, запросто не мог. Сломать «самое дорогое»? Сделать чёрными эти стены? Сжечь вот этого Христа? Его вроде как нет, но почему-то стало вдруг безумно жалко.

– Иисус, если мне тебя жаль, значит, ты существуешь?

– А с кем ты разговариваешь?

– С Тобой.

– Выходит, существую. Давай обсудим сложившуюся ситуацию.

– Нет времени базарить, надо мне тебя того, в расход.

Арви сел на скамейку и зарыдал от какого-то детского бессилия. Это были слёзы не злобы, а слабости и умиления. В его несчастье закралось безотчётное сладкое чувство. Он вдруг ощутил себя верующим человеком, почувствовал пожатие невидимой руки. Кто-то родной был рядом:

– Давай, Арви, действуй. Надо так надо, я ещё потерплю. Я по сценарию должен страдать и время