Леди и война. Пепел моего сердца - Карина Демина

Что удивительно, Меррон, за время собственной болезни заучившая симптомы иных, какие только встречались в книгах дока, оказалась беспомощна. Она слушала людей, но… слова оставались словами. Люди – людьми. А болезни существовали на страницах медицинских трактатов.

Это приводило ее в отчаяние.

И заставляло вновь учить. Слушать. Сопоставлять. Смотреть. Выискивать иные, скрытые признаки в оттенках кожи, в ее сухости или же излишней влажности, в опухлости языка либо же налете, мышечной вялости, в звуке дыхания, сердцебиения… в сотнях и сотнях примет.

А док добавлял работы.

Различать травы. И собирать. Цветы, листья, коренья… сушить. Растирать. Смешивать с маслом либо жиром. Скатывать пилюли, которые должны были быть одного размера… делать восковые свечи и настои. Док показывал, как правильно использовать тот или иной инструмент. Не только шить, но и резать, рассекая кожные покровы, мышцы, зажимая кровеносные сосуды, выбирая осколки костей или же складывая эти самые кости. Больше не было свиных туш, но были люди.

…переломы, разрывы, разрезы. Треснувшие ребра и страшные рваные раны, оставленные взбесившейся собакой. Первый мертвец, тот самый, порванный, которому док помог, а потом сказал, что лишь затем, чтобы научить Меррон.

– Водобоязнь заразна, Марти. И неизлечима. Такому человеку проще подарить милосердную смерть.

Умер укушенный ночью, и Меррон все-таки расплакалась, не от жалости к нему, а от внезапного понимания, что таких вот, которым она не сумеет помочь, будет много. Возможно, больше, чем тем, кому помочь сумеет. Но разве это причина, чтобы отступать?

Потом был лесоруб, почти раздавленный деревом. И человек, попавший под телегу… роженица, которой навряд ли исполнилось пятнадцать лет, измученная родами, уже смирившаяся с неизбежным. Док разрезал ей живот и вытащил ребенка, слишком большого для нее. Ребенок был жив. Он кряхтел и дергал синюшными ручонками, а Меррон не знала, что с ним делать. Док же велел отдать Летиции. У Мартэйнна была иная задача – он помогал зашить роженицу.

У Марти рука легкая.

– Если не будет родильной горячки, то выживет, – сказал доктор мужу, который явился на следующий день, чтобы понять, стоит ли платить за помощь или потратить деньги на поминки. – Но если выживет, рожать ей больше нельзя. Лет пять-шесть, а то шов разойдется.

Муж кивнул, но Меррон внутренним чутьем поняла: не верит. Если та девочка, которая была счастлива уже тем, что жила вопреки всему, вернется домой, то в следующем году умрет при новых родах.

И Меррон бессильна помочь.

А Мартэйнн обживался в Кроухольде. Его узнавали зеленщик и бакалейщик, мясник, молочница и торговки рыбой. Старый алхимик, в лавке которого пахло травами… он и сам постепенно уверялся, что именно это место и является домом. Всегда было.

Просто Мартэйнн об этом не знал.

Единственно, яблони здесь не росли.

Малкольм очнулся в подвале и удивился тому, что он делает в месте, столь неподходящем. Гудела голова. Малкольм хотел ее потрогать, но обнаружил, что руки связаны. Ноги, впрочем, тоже. А лежит он на полу, надо сказать, весьма и весьма грязном. Нарядный мундир промок, как, впрочем, и рубашка. И от холода, неудобства Малкольма сотрясала дрожь.

Он попытался вспомнить, как попал сюда.

…встреча в городе…

…единомышленники… трактир… разговоры… обычные такие разговоры. Бессилие властей… воля народа… волнения… они были бы на пользу. Слух, что хлеба не хватает… слух правдивый, потому как Малкольм точно знал – склады почти пусты. Но разве в нем дело?

…жирные сволочи в Совете не желали делиться властью…

…народные избранники ничем не лучше…

…необходимость объединятся… лозунг… речи… народ поддержит, боясь голода… на самом деле народ глуп и готов поддерживать всех, довольствуясь обещаниями красивой жизни… чем сильнее лорды будут давить, тем лучше… им не выстоять против народа.

…газету издавать собирались. И Малкольм принес новую статью. У него хорошо получалось писать. Говорить, впрочем, тоже. Если кому и выступать с трибуны, то именно Малкольму. Остальные должны признать… не признавали… спорили.

Пили.

А потом Малкольм очнулся в подвале.

Он заерзал, пытаясь перевернуться на бок или хотя бы переползти на более сухое место. Унизительно! Кто бы ни затеял это похищение, Малкольм с ним сочтется.

Сначала уговорит – все-таки ораторский дар его истинное благословение, – а потом сочтется.

Его возня увенчалась сомнительным успехом: теперь в поле зрения Малкольма попала стена и факел, закрепленный в нише. Кладка старая. Отсыревшая.

Грязная.

Наверняка здесь и крысы водятся. Крыс Малкольм побаивался.

– Эй! – Малкольм извернулся и сел, все-таки разговаривать лучше сидя. Лежащий человек внушает жалость и подозрение. – Кто бы ты ни был, выходи. Будем разговаривать.

Голос отражался от стен, плодя эхо.

– Ты ведь не убил меня, значит, я тебе нужен. Я готов выслушать твои требования. И готов их обсудить. Два разумных человека всегда найдут выход из сложной ситуации.

Но тот, кто вышел из сумрака, вряд ли мог сойти за разумного, Малкольм даже усомнился, человек ли он.

– Ты мертв. – Это первое, что пришло в голову.

Человек кивнул, соглашаясь: да, мертв, но Малкольма это не спасет.

– Да она сама на нож напоролась! Никто не собирался ее трогать…

Сержант приложил палец к губам. И посмотрел так, с укоризной: нельзя врать тому, кто умер. Оттуда ведь видно.

– Это же не я ее… это не я…

Малкольма подняли и повесили на крюк. Оказывается, мертвецы нечеловечески сильны. И боль причинять умеют… Малкольм и не предполагал, что смерть – это так долго.

Он ведь в самом деле не хотел никого убивать…

…тогда за что?

Эта смерть была хорошей. Подарила несколько новых имен и долгий сон, в котором Сержант чувствовал себя почти счастливым. Он остался в подвале на несколько дней, и только появление Юго вытащило из дремоты.

– А у меня двое, – сказал Юго, протягивая хлеб и флягу с яблочным соком.

Спиртного он не признавал, а Сержанту было все равно что пить.

– И работаю я чище.

Наверное. Останки уже начали пованивать, и запах этот привлекал крыс. Но будучи животными разумными, они ощущали опасность, исходившую от Сержанта, и потому держались в стороне. Ждали, когда этот не-человек уйдет.

– Вынесем его? – Юго сунул в рот мертвеца ромашку. – Чтобы люди видели?

Пожалуй, эта идея Сержанту понравилась, и он кивнул.

– Все-таки ты больший психопат, чем я. И что ты станешь делать, когда твой список закончится?

Сержант не знал. В списке еще хватало имен, но… какая разница, что будет дальше? Главное, сейчас у Сержанта имелась новая цель. Правда, за пределами города.

Юго понял.

Он – интересное создание. И полезен. Учил Сержанта убивать медленно, только сказал, что руки неловкие, тренировать надо. Сержант тренирует. С каждым разом у него все лучше получается.

– Езжай, – сказал Юго, подумав минуту. – Ты слишком приметный. А мне доработать надо…

…его список тоже был большим.

Правда, не таким личным.

Расставание несколько опечалило Юго, хотя следовало признать, что шаг этот разумен. Выходки Сержанта уже привлекли ненужное внимание, породив множество самых разных слухов.

Как и полагается слухам, они имели мало общего с реальным положением дел. Однако изуродованные трупы почтенных и не очень почтенных граждан, которые с завидной регулярностью появлялись в общественных местах, вызывали панику. Паника приводила к увеличению количества патрулей, и нельзя было гарантировать, что среди всех тех идиотов, из которых сии патрули состояли, не отыщется кто-нибудь излишне внимательный.

Да и мало ли какая случайность приключится?

Хотя все равно жаль… весело было.

Особенно в тот раз, когда труп в саду городского управителя оставили, в беседке с белыми розами. Розу Юго в зубы и сунул. Так, смеха ради…

Сержант, правда, смеяться разучился. И разговаривать тоже.

Дичал. А как одичает вконец, так и поймают, тем более что и сам нарваться бы рад. Вечно рискует, главное, даже там, где по-тихому дело решить можно. Но везет же!

Юго просто диву давался, до чего ж везет!

Хотя и на собственную удачу было бы грех жаловаться.

В замке не обратили внимания на появление темноглазого темноволосого малыша Лесли, который был так рад угодить ее светлости…

…угождать требовалось постоянно: раненое самолюбие женщины отчаянно боролось с гордостью и все чаще побеждало. Капризы. Придирки. Истерики, которые прекращались быстро, но все, кому случалось стать их свидетелем, чувствовали близость новой грозы.

– Вы улыбаетесь, леди? Что именно показалось вам смешным? – Холодный тон и детская обида.

Кажется, что смеются над нею.

И над ней действительно смеются. Обсуждают. Жалеют. Злорадствуют. Вспоминают былые обиды и вновь пересказывают набившую оскомину шутку: его светлость предпочли тюремные апартаменты обществу дорогой супруги.