Унесенная ветром - Дмитрий Вересов

А надо. Потому что один кирпич можно продать за десять рублей. А деньги нужны. Потому что матери зарплату уже полгода не платили. И детское пособие тоже.

А муку купить, соль, крупу — на все деньги нужны. Хорошо, козы молока дают. Но и козам тоже надо накосить. Тоже не женская работа.

Раньше отец ходил косить. На берег речки. Там откос крутой. Так он привязывался веревкой за пояс, а дядя Лека его держал, пока отец косит. А потом наоборот. По очереди.

Айшат так не рисковала. Некому за веревку подержать. Сажи — та разве удержит?

Мать приехала совсем без сил. Устала там, в Грозном. И все деньги, что брала с собой, все там потратила. Соседкам рассказывала, как ходила и в ФСБ, и в прокуратуру, и даже в походный железнодорожный морг на колесах, где в вагонах-рефрижераторах неопознанные в холодильниках лежат… Как взятки давала, как просила, как унижалась…

Айшат молча слушала и не приставала с расспросами. Чего зря матери сердце бередить? Отца то не привезла! И ничего нового не узнала. И маленькая Сажи — вот умница! Тоже не стала приставать, — «где отец, где отец»… А может, просто по малолетству отвыкла быстро?

Мать приехала, и теперь по дому все делала она. Тесто, лепешки, помыть, постирать, заштопать… Айшат только с утра воду натаскает — и на свою работу, на развалины. Киркой кирпичи выламывать, да молотком потом раствор отбивать. Тележку кирпичей, ровно двадцать штук, наложит — и тащит через село к дому тети Фатимы. За двадцать кирпичей тетя Фатима на двести рублей дает муки, соли и крупы. А то и консервов — бараньей тушенки… Тетя Фатима раньше магазином в их селе заведовала, у нее были продукты. Много.

От молотка, от цементной пыли лицо Айшат становилось серым. И пот, неприятно смешиваясь с этой пылью, затекал в глаза, больно щипал, кусался.

К полудню, изведенная жарой и пылью, Айшат уходила на речку. Омывала лицо, руки до плеч, и потом садилась в тени, позволяя себе полчаса лени. Сидела. Мечтала о своих девичьих по возрасту грезах. Что появится у нее молодой мужчина. Красивый, стройный, гибкий, сильный. Прижмет ее спи ной к дереву. Стиснет в объятиях, так что не пошевелиться, и поцелует, как укусит!

Мечтала…

Даже имя ему выдумала. Джон. Джон Бенсон. Он придет с отрядом дяди Доки. Он там у них будет американским инструктором. И он возьмет ее. Грубо, сильно…

И она отдастся ему, но будет ласкать его нежно… И упросит его, чтобы он пошел в Грозный, и разгромил этот штаб ФСБ, и освободил отца…

Джон.

Она представляла себе, как он дотронется до ее груди, дотронется до ноги выше коленки… И она сама трогала себя за грудь, сама трогала себя за ногу… Но тут же отдергивала руку в ужасе, что кто-то может заметить ее. Ведь она знала, что такие мечты — большой грех. Что за такие мечты ей не попасть в рай…

И она резко вставала и, озираясь, не подсматривал ли кто за ней, спешила назад в село, на развалины.

Глава 8

…Сядь, мой ворон, над могилой,

Вздох мой праху передай;

А потом к подруге милой

В древний терем ты слетай!

Если ж грозный рок жестокий

Мне судил ее не зреть,

Ворон! Из страны далекой

Для чего назад лететь?..

Надтеречная линия никогда не слыхала такого. Чтобы казак из ревности к пленной чеченке застрелил офицера и теперь прятался по лесам и горам, как дикий зверь! Может, какая старинная песня накликала? Только и песен таких никто не помнил. Может, бабка Серафима скажет, откуда надул ветер такую лихость в станицу Новомытнинскую? Или дед Епишка по ломоте в старых костях определит?

Только и без бабкиных примет и дедкиных болячек известно, чья это черная ворожба. Вот она, окаянная, стоит, глядит на всех. А из глаз ее черная душа кажется! Смерть и разлуку она уже накликала, чего же еще ей надобно? Чем еще утолится змеиная ее душа? Кого еще заманит она в черную бездну своих глаз? Стоит, как правая, глаз даже бесстыжих не опустит!

Так уйди ж ты, супостатка! По-хорошему уйди! А по добру не хочешь? Так пропади ты пропадом, змеюга гремучая! Мало тебе казака самого лихого да офицера-барина самого богатого? Что же ждешь ты? Каких гостинцев тебе? Может, шашки казацкой? Только возьмет ли ее, ведьму, шашка простая? Гурда тут нужна заговоренная и молитва проверенная. А рубить эту нечисть надо крест-накрест, да кровь собрать до капельки, да сжечь ее на костре до полной луны. Иначе так и будут чернить души казацкие эти глаза окаянные…

Айшат, как могла, жестами передала первым встреченным ею казакам о происшествии на ручье. Нашли хорунжего, тот побежал к командиру батальона капитану Азарову. И только потом из станицы в указанном Айшат направлении выехал разъезд из офицеров и казаков. За ними покатила двуколка с доктором Тюрманом.

Скоро послышался стук колес и голос доктора. Двуколка въехала на околицу, и голос доктора теперь слышался отчетливо.

— Nous ne sommes que des pauvres voyageurs se sont egares dans ce pauvre bas monde,[9] Дмитрий Иванович, — говорил он своему собеседнику. — Вот и вы заблудились, любезный мой друг. Запутались среди этих детей природы… А они вас, голубчик мой, и слопали. Cur? Quomodo?[10] Как это случилось? Как вы оказались в том месте, где схлестнулись страсти этих туземцев? Что вам было до них? И медицина здесь бессильна. Никак нельзя вернуть все назад, исправить чью-то поспешность, случайность, Дмитрий Иванович. Наука бессильна! Бессилен ваш покорный слуга! Что я могу? Вообще, что я могу? Как мало я умею! Как мало умеет человек! Как мало он значит… Повозка доктора подкатила к дому хорунжего. Федор, услышав, что доктор с кем то беседует, выбежал навстречу с выражением надежды на простецком лице.

— Господин доктор, неужто Дмитрий Иванович живы?! — закричал он.

— Что ты мелешь, дурак? — даже испугался доктор. — Какой там живы! Сквозное огнестрельное ранение грудной полости и почти мгновенная смерть!

— С кем же вы тогда… Это же никак невозможно-с! Это же Дмитрий Иванович! Но вы же разговаривали… С кем же тогда-с…

— Пойди прочь, дурак! Без тебя тошно. Все уже сказано. Ничего святого. Les barbares![11] Вандалы! Пошел, дурак! Плачь по барину, плачь! Что ты можешь понять? И скорбеть вы не умеете, и чувствуете не то. Иди, плачь там…

Тело Басаргина положили на стол в комнате, в которой он жил. Федор сел в изголовье и впал в какое-то оцепененье. Казалось, он потерял все: разум, память, чувства. Доктор Тюрман хлопотал возле покойника делал какие-то записи, рвал очередную испорченную неожиданной слезой бумагу и начинал все заново.