Таис Афинская - Иван Антонович Ефремов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Теперь я понимаю, отчего древние имена нимф и амазонок звучат так: Левкиппа — белая кобыла, Меланиппа — черная, Никиппа — победоносная, Айниппа — милосердно убивающая кобыла.
— А позднее, когда животные божества утратили свое значение, имена переменились, — подтвердил философ. — Уже при Тесее была Ипполита, Ипподамия — властительница, укротительница лошадей, то есть героини-люди, а не нимфы с обликом животного. Здесь тоже произошло возвышение религии, как ты верно заметила.
— Но тогда… — Таис запнулась.
— Говори, мне ты можешь сказать все.
— Тогда почему облик Богини-Матери, Великой Богини, нежен и ласков, хотя он гораздо древнее мужских богов-убийц?
— Ты опять ошибаешься, принимая ее лишь как богиню любви и плодородия. Разве не слышала ты о бассаридах — опьяненных священными листьями полубезумных женщинах Тессалии и Фракии, в своем неистовстве раздиравших в клочья ягнят, козлят, детей и даже мужчин. Женщины бесились, размахивая пихтовыми ветвями, обвитыми плющом — знаком Артемис или Гекаты. То же было и в Афинах на Ленеях — празднестве «диких женщин» в дни зимнего солнцестояния месяца посидеона. Лик богини-разрушительницы, богини-смерти противополагался облику матери. Соединительным звеном между ними служил образ любви — единственный, который ты знаешь.
Таис поднесла пальцы к вискам.
— Слишком мудро для меня. Неужели в далекие темные времена даже женские богини были столь же свирепы, как позднее мужчины-боги?
— Свирепы — нет. Беспощадны — да, как сама жизнь, ибо чем же они были, как не отражением жизни, высших сил судьбы, властвующих однозначно и над богами, и над людьми… Беспощадны и милосердны одновременно.
Таис сидела, смятенная и притихшая. Философ встал и положил большую теплую ладонь на завитки непокорных волос на ее лбу. Снова необычайное успокоение разлилось по телу гетеры, доверие и чувство полной безопасности усиливали остроту восприятия.
— Слушай внимательно, Таис-афинянка. Если поймешь, что я скажу тебе, станешь моей духовной дочерью… Верить можно во все, что угодно, но вера становится религией только тогда, когда сплетается с правилами жизни, оценкой поступков, мудростью поведения, взглядом в будущее. Мы, эллины, еще очень незрелы — у нас нет морали и понимания людских чувств, как на далеком Востоке. Никогда не созреет до религии вера египтян, но и у нас есть философы, ты сама назвала двух, забыв Платона и еще нескольких мудрецов…
— Платона я не забыла. Но великий мудрец, создавая свой план идеального государства, забыл о женщинах и их любви. Мне кажется, он признавал только любовь между мужчинами, и потому я не считаю его нормальным человеком, хотя он и знаменитый философ, олимпийский борец и государственный муж. Но ты прав, я забыла Аристотеля, хотя с ним знакома лично, — загадочно улыбнулась Таис.
Делосец поморщился.
— Нет. Этот знаток явлений природы не менее дик в моральных вопросах, чем египтяне. Можешь исключить его. Важнее другое: только в начале своего возникновения любая религия живет и властвует над людьми, включая самых умных и сильных. Потом вместо веры происходит толкование, вместо праведной жизни — обряды, и все кончается лицемерием жрецов в их борьбе за сытую и почетную жизнь.
— Что ты говоришь, отец?!
— То, что ты слышишь, Таис! Не все ли равно — женская богиня или Аполлон, Артемис или Асклепий? Жизнь на земле без боязни, красивая, простирающаяся вдоль и вширь, как светлая, устланная мрамором дорога, — вот что сделалось моей мечтой и заботой.
— И ты пришел с Делоса в Египет…
— Чтобы узнать корни нашей веры, происхождение наших богов, понять, почему до сих пор эллины живут без понимания обязанностей и целей человека среди других людей и в окружающей Ойкумене. Ты поняла уже, что в Египте нечего искать законов морали — их нет в религии древних охотников, сохранившейся у земледельцев Нила. Но есть другие народы… — философ умолк, проведя рукой по лбу.
— Ты устал, отец, — Таис поднялась, прикоснулась с поклоном к его коленям.
— Ты поняла! Силы мои убывают. Я чувствую, что не увижу своего Делоса и не напишу всего, что узнал в Египте.
— Не утруждай себя, отдохни, ешь здешний розовый виноград и вкусные плоды колючих пальм, — заботливо сказала гетера, и старик улыбнулся. — Да, да, я принесу тебе в следующий раз. Когда ты позволишь мне посетить тебя снова?
Не получив ответа, Таис одиноко пошла по темным проходам, жутковато напоминавшим ей пережитое в Лабиринте.
Свет и зной полудня ощутимо ударили в нее горячей волной, унылый гул «пятидесятидневника» показался сначала даже приятным. Но уже к вечеру в своем насквозь продуваемом доме, в тревожном беге теней от колеблемых сквозняком светильников Таис опять потянуло в темноту храма, к странному старому эллину, давшему ей впервые в жизни светлый покой отрешения. Юной девушкой Таис видела во сне Афродиту Уранию. Сон, повторявшийся несколько раз в последние годы, вспоминался так: Таис, босая и нагая, поднималась по лестнице необъятной ширины к зеленой стене из густых миртовых деревьев, проскальзывала между их переплетавшимися ветвями и выходила на свет — яркий, но не пронизывающий, теплый, но не знойный. Она приближалась к статуе Афродиты Урании. Богиня из полупрозрачного розового родосского мрамора, пронизанная светом неба, сходила с пьедестала и обвивала плечи Таис сияющей рукой немыслимой красоты. Урания заглядывала в лицо Таис. Чувство необычайной отрады и покоя переполняло юную гетеру. Но она не любила этот сон — с течением лет все резче был контраст между чистым покоем любви, исходившим от Урании, и исступленным искусством и трудом той любви, которая составила славу Таис, образованной гетеры и знаменитой танцовщицы самого знающего народа в мире, каким считали себя афиняне. И вот радостный покой, испытанный прежде только в полудетских снах об Урании, пришел к Таис наяву при встрече с философом.
А в Мемфисе ширились слухи о божественном сыне македонского царя Филиппа. Александр осаждает Тир, его жители упорствуют, но искусные механики македонцев решили создать перешеек между материком и островом, на котором стоит город. Гибель древнего финикийского порта неминуема. Когда Тир падет, то, кроме Газы, больше некому будет сопротивляться победоносному Александру. Его надо ждать в Египте.
Флот Александра, отрезая Тир, проникает все дальше на юг, и недавно эллинский корабль, шедший в Навкратис, встретил пять судов якобы под командой самого Неарха.
Эгесихора сделалась дерзкой и беспокойной, чего прежде не случалось с лакедемонянкой. Может быть, горячий либийский ветер со своей неослабной силой проникал в душу людей, делая их нетерпеливыми, скорыми на расправы, нечуткими и грубыми. Таис давно заметила, что переносит жару легче, чем Эгесихора. Ветер Сета меньше влиял на нее, и она