Родители, наставники, поэты - Леонид Ильич Борисов

— вплывает в книжную лавку, еще издали готовит серию улыбок своих: одну Погодину, другую приятелю, случайно оказавшемуся тут, третья улыбка дежурная, на всякий случай. Так с этой улыбкой, на заграничный манер умеющий себя держать Константин Александрович снимает шубу, песет ее в комнатушку позади всех прилавков, полок и двух шкафов, аккуратнейше устраивает ее на гвоздик, встряхивает барашковую шапку-пирожок, вешает се поверх шубы.

Дежурная улыбка пригодилась: входит Вячеслав Яковлевич Шишков, план вовсе не умножающий, но с ним хорошо и тепло на душе каждому: и человек превосходный, и писать может, как дай бог каждому. Из любезности (за компанию) покупает Вячеслав Яковлевич какую-нибудь беллетристику начала десятых годов нашего столетия, и вместе с Константином Александровичем покидает лавку.

Забыл сказать, что вышеупомянутые литераторы, увидев один другого, издали готовят руки для объятия, погружаются в эти объятия, троекратно облобызав друг друга, заглянули обоюдно в глаза друг другу, о чем-то взглядом посовещались. Издали смотреть на них и приятно и как-то даже умиротворенно-познавательно: кабы так жили друг с дружкой наши молодые литераторы, а то они даже и поздороваться не умеют — кивнут головой, словно муху со лба сгопят...

Иногда заходил в лавку Алексей Толстой, очень редко заходил, но уж если зайдет, так об этом хоть в газету сообщай: и нашумит, и накурит, и насмешит, на гривенник купит, чтобы коммерцию поддержать.

— Вот, Алексей Николаевич, — скажет Погодин, — для вас интерес представляет, — и протянет что-нибудь изданное лет сто назад. Он полагает, что исторический романист только и покупает книги для работы, а те, которые, чтобы почитать, ои в библиотеке борет... Впрочем, такое понятие о писателях большинство читателей с собою носит и при случае просит подтверждения и не получает, конечно.

Толстой, не выпуская хорошо раскуренной трубки из плотно сжатых губ, бормочет, мельком взглянув на цену:

— Не для меня. Дорого. Разорюсь. Мне бы чего такого дамского. Нет ли, а?

Садится возле прилавка: его жена — Наталья Васильевна Крандиевская — тем временем говорит с кем-то по телефону. Алексей Николаевич напускает в лавку пахучего, устойчивого дыма. Покупатели, узнав писателя, не собираются уходить, ждут, что вообще будет и сколько времени продлится. Погодин, по-своему понимая шутливую просьбу Толстого относительно дамского, протягивает ему одну за другой книги — романы Крыжановской-Рочестер, книг десять.

— Читал, благодетель, читал, — говорит Толстой. — И эту читал. Эдгара По в издании «Скорпиона» нет ли? А тут чего такое?..

— В издании Пантелеева Золя, Алексей Николаевич, — Федин был и отложил, только что, — рапортует Погодин.

— Золя в пантелеевском издании? И Вы ему не отсоветовали? Злодей! Надо было в просвещенском предложить! Пантелеевский Золя вовсе и не Золя, а что-то чуть-чуть похожее на него — такой корявый перевод, да и шрифт тоже — страницу прочтешь и больше не хочется. Ну, как, договорилась? — это Толстой к жене, повесившей трубку телефона на рычаг. — Ну, идем. Я вот чего беру, — нарочно вместо «что» говоря «чего»: так выходит и памятнее и гуще. — Я беру вот это сочинение Пушкина «Граф Нулин». Какая будет цепа?

— Пустяки, сорок копеек, Алексей Николаевич, — говорит Погодин и прибавляет: — Вам завернуть или в кармашек сунете?

— В кармашек суну, — отрывисто бросает Толстой, платит в кассу сорок копеек и, прихрамывая от долгого сиденья на стуле, уходит вслед за Натальей Васильевной.

— Чудак! — восхищенно говорит Погодин и победоносно оглядывает покупателей и сослуживцев. — Когда-то графом был!

— Скуповат, хотя и граф, — замечает кто-то из покупателей.

— Богатому есть с чего скупым быть, — со вздохом отзывается кассир Анна Ивановна, женщина наблюдательная, мысли свои выражающая, как большинство женщин, афористично.

Иногда в лавку заглядывает на минуту тишайший Михаил Михайлович Зощенко. Он спросит, что ему надо, ему ответят «да» пли «нет» — чаще всего: «Присядьте, сию минуту!» — и он, уплатив за покупку, скрывается, словно его и не было.

— А ведь смешно пишет, — говорит о нем Погодин. — А с виду точно или сам болен или жену в больницу отправил.

Михапл Михайлович умеет быть всегда одинаковым в отношениях с человеком, что бы ни случилось с ним — с Михаилом Михайловичем... В тяжелые для него годы он держался так же, как и во времена большого успеха. Это человек с виду не меняющегося настроения, хотя порою у пего на душе сотни кошек скребли...

В книжной лавке писателей предложили ему как-то его книгу с автографом: тот, кто когда-то получил эту книгу с автографом, ,в деньгах, как всем было хорошо известно, не нуждался, и продавать книгу — всего лишь одну — было поступком странным и даже, мягко говоря, загадочным.

— Он меня разлюбил, — сказал Михаил Михайлович, имея в виду того, кому он дал свой автограф, а было это восемь лет назад. — И так открыто, безбоязненно заявляет об этом, продавая мою книгу, и куда? — в свою лавку писателей... Я не теряю к нему уважения моего, ни в какой мере, — сказал Зощенко, все жо по без вздоха, о чем-то подумав и коротко махнув рукой.

— Сколько заплатили ему за книгу?.. Только-то!

— Мы ее специально для вас покупали, Михаил Михайлович, потому дорого и не ценили, — объяснил Погодин, — а ежели бы иначе, можно было бы и десятку накинуть! Ваши книги — они дефицит, товарищ Зощенко!

— Он человек хороший, — продолжал Михаил Михайлович, жестом указывая на строчку на титуле своей книги: «Дорогому старому другу...» Далее следовали имя и фамилия. — Возможно, что это я виноват, ежели он меня в продажу пустил...

Внезапно Михаил Михайлович взял книгу, выдрал титульный лист, на несколько мелких частей порвал ого, то есть обесценил книгу, а затем на четыре части разорвал и всю книгу, скомкал дважды .в кулаке и бросил в мусорную корзину. Уплатил сколько надо, и за ту, которую уничтожил (все это проделано было спокойно, без актерства, в стороне от покупателей), походил минуты три-четыре от полки к полке и, приподняв кепку (в шляпе Михаил Михайлович никогда не ходил), удалился.

Грузную Ольгу Дмитриевну Форш усаживали в кресло и подавали то, что опа требовала, — чаще всего мемуары или исторические романы.

— Буду держать себя, как барыня в Гостином, — предупреждала Форш. — Барыне, бывало, все шелка и маркизеты, ситцы и бархаты выложат на прилавок, опа всех приказчиков до седьмого пота доведет, а