Победа для Александры - Надежда Семенова

Погрузневшая тетя Оля скорбно качала головой, в красках расписывая Валюшкино падение по наклонной. Саша никак не могла отделаться от желания залепить щебечущий рот соседки грубой фразой, прервав поток притворного сочувствия и скрытого злорадства. Ольга словно брала реванш за все прежние годы зависти к маминой хозяйственности, упорству и трудолюбию.

— Отец пьет по-прежнему? — спросила Саша недрогнувшим голосом.

— Да что с него взять, — огрызнулась соседка, — Валюшка все жаловалась на него, окаянного, из-за него и сама стала прикладываться. Все легче, чем терпеть его хулиганство. Последний год они и жить-то стали тише. Никакой ругани за стенкой, посуду никто не бьет. Да и то сказать, бить-то уж нечего! Потихоньку, потихоньку, все из дома стаскали. Я Валентину уговаривала, продай мне люстру, так нет! Ни себе, ни людям! Обменяли на канистру паршивого самогона! Тьфу! Уж такой я и сама смогла бы им согнать.

Саша слушала болтовню тетки, ощущая распухшую тыкву вместо головы.

— Отец еще работает?

— А как же! Здоровый кабан. Трое суток пьет, день выхаживается, два дня работает. Вот и смену себе взял подходяшшую. А Валентина уже работать не может. Бабам пьянство тяжельше дается. Слабые мы…

«Слабые?» В голове словно включился свет. Саша вертела чайную ложечку, изящная витая ручка змеилась под пальцами туда-сюда, от кончика до округлости. «Я не буду слабой», — подумала Саша. Старым эхом прозвучали мамины слова: «Отвечай за свои поступки перед собой. Люди могут говорить все, что угодно. Они никогда не узнают, что было на самом деле».

— Спасибо за чай! — Саша встала из-за стола, помедлила и добавила с непонятной улыбкой: — И за новости…

— Ну что ты, голуба моя! Были бы новости-то хорошими! Что делать будешь? — Тетя Оля сложила губы в участливой улыбке.

— В Иваново поеду, — неожиданно сказала Саша, — парень там у меня…

— Непьюшший?

— Непьющий. И некурящий. Поэт…

Соседка недоверчиво покачала головой:

— Поэт? Работа-то у него есть?

— Есть, — Саша спокойными, ничего не выражающими глазами смотрела прямо перед собой, — он инженер… на фабрике.

— Ну, инженер — это хорошо. Подходяшше, — успокоилась Ольга. — А ты-то выучилась?

— Через год доучусь.

— Езжай. Нечего тебе тут делать, — соседка подперла щеку, — кончился твой дом. Вот и Вовка твой как уехал, так ни разу и не приезжал. Женился, говорят, у себя на Северах. А невесту так и не показал отцу с матерью. Валюшка, как выходится, все жалуется. А потом забывает.

— До свидания, тетя Оля. — Саша обняла соседку, та вдруг всхлипнула и скоренько унеслась в «залу».

Саша чуть подождала, Ольга не появлялась.

— Я пошла! — крикнула Саша и уже взялась за ручку входной двери, как соседка проворно выскочила в коридор и сунула в руку спичечный коробок, сжала ладонь своей и подтолкнула в спину:

— Иди, потом посмотришь…

Саша кивнула, положила коробок в карман и, не заходя домой, поехала на вокзал, за билетом.

На костромском главпочтамте, как и на вокзале, не изменилось ничего. Все осталось таким же, каким запомнилось Саше с детства.

Огромные часы со строгими римскими цифрами, стрелки, застрявшие в эпохе советского застоя, словно современное пластиковое время застыло в благоговении перед тяжелыми высокими дверями с медными ручками. На столах под толстым стеклом располагались написанные красивым, чуть вычурным почерком с капризными завитушками образцы заполненных бланков почтовых отправлений, стояли чернильницы с привязанными к ним толстой суровой ниткой тяжелыми перьевыми ручками. Писать ими было страшно неудобно, на первом бланке Саша насажала клякс, второй прорвался под напором ручки, и лишь с третьей попытки удалось нацарапать текст:

«Иваново, ул. Карла Маркса, 31, кв. 17.

Иванову Александру.

Буду завтра поезд 45 вагон 17».

Саша подала телеграмму в окошко сонной крупногабаритной девахе, та подсчитала стоимость на деревянных счетах и выдала чек, отпечатанный на старом аппарате.

Времена все же изменились. Раньше в такую сумму обошелся бы железнодорожный билет.

Ночевать дома Саша не стала, отправилась к школьной подружке.

Алька Акимбетова превратилась в дородную матрону с волосами, начесанными по провинциальной моде в высокую прическу. По сравнению с ней Саша выглядела худенькой девчушкой в простенькой студенческой маечке и светлых джинсиках. Она даже слегка смутилась под прицелом сильно подведенных глаз зрелой на вид бабенки, в которой с трудом угадывалась хрупкая смешливая Алька.

Но едва Алька открыла рот, как все встало на свои места. Голос у подружки остался неизменным, живым, со знакомыми картавинками и манерой чуть повышать голос в конце предложения. Словно Алька всегда что-то спрашивала. Не утверждала, не навязывала, а советовалась. А потом Саша с облегчением увидела, что и смеется Алька как и раньше, светясь всем веснушчатым лицом и чуть высовывая остренький язычок.

— Ба, какие люди в наших краях?

Алька полной рукой обняла Сашу за плечи, и мир снова засиял приветливым, радостным лицом. Саше показалось, что она вернулась домой. Тесная Алькина квартирка оказалась заставленной мебелью, знакомой Саше с детства. Старая швейная машинка, еще Алькиной бабушки. Безотказный «Зингер» с черными лаковыми боками, гладкой ручкой, отполированной временем и тысячами прикосновений. Большая кровать с металлическими спинками, увенчанными четырьмя сверкающими шарами. Большой шкаф со скрипучими дверцами, в котором хранились «волшебные» наряды, при помощи которых девочки преображались в томных восточных красавиц в пышных шальварах.

— Ой, у меня же есть для тебя подарок! — спохватилась Саша, доставая из сумки изящный крошечный кувшинчик. Щелкнул хитрый замочек, крышечка откинулась.

— Что это? — В Алькиных глазах засветилось изумление, снова превратившее ее в девчонку.

— Настоящая иранская сурьма! — торжествующе объявила Саша.

Чувствуя себя детьми, подруги щедро красились чудесным порошочком, который на удивление хорошо держался на ресницах и бровях, не осыпаясь и не собираясь комками.

В потускневшем, видавшем виды акимбетовском семейном зеркале отражались две молодые женщины. Лица их были воодушевлены встречей, разговорами и бесконечным чаем, который и умеют-то толком пить только жители благословенных мест, расположенных на берегах полноводных рек. А кто будет спорить, что первая среди всех этих рек — Волга?

Глава 23

Против ожидания, расставание с Костромой оказалось простым и безболезненным. Словно Саша была ящеркой, с плеч которой сползла старая шкура. Было чуть зябко, чуть тревожно. Новенькая шкурка еще не затвердела, не обносилась, но, несмотря на это, Саша готова была к изменениям. А может, дело было в том, что за спиной оставалось не очень много? Вечер в запущенном родительском доме и утро в теплой Алькиной квартире. Она встретила его в тугой кровати с гладкими прохладными шарами, зацепившимися за железную спинку, словно для того, чтобы, вставая, ощутить прикосновение холодной, требовательной действительности. Саша держалась рукой за один из шаров, и в этот миг луч солнца скользнул в комнату, играючи отразился на гладком металле и ласково коснулся затвердевших собранных скул.

Саша разжала сомкнутые губы и невольно улыбнулась. Нежное прикосновение чуть растопило ее замерзающую душу.

Кострома осталась позади. Стук колес подгонял уставшее Сашино сердце, заставляя биться в унисон, разгоняя густеющую кровь. Было странно приятно сидеть абсолютно неподвижно, осознавая, что мимо проносятся деревья, станции, люди, чужие дела, проблемы, страдания. Что уходит из сердца стылая боль, которой нет названия и у которой нет, не должно быть будущего. Боль была не острой, ведь рана не выглядела смертельной. Маленький прокол на стенке артерии. Ничтожное отверстие, сквозь которое могла бы утечь вся Сашина кровь. Незаметно, тихо, как ночные слезы, как капли смолы на раненом дереве.

Так погиб саженец осины, который привез из леса Алькин отец. Подружкам очень нравилось, как трепетали, бились листочки молоденькой гибкой осинки, высаженной под окошком. Теперь Саша по дороге в школу непременно делала крюк и заходила к Альке. Ей хотелось увидеть нежную осинку, дрожащую на ветру своими звенящими листочками. Деревце прижилось, и девочкам казалось, что оно будет с ними всегда. Но вскоре на теле осинки неизвестно откуда появилась рваная рана. Осинка начала плакать. Она потихоньку истекала светлыми прозрачными капельками смолы, Алькин папа говорил, что так она лечится, но Саше почему-то не верилось. Уж слишком огромной была рана, а осинка была такой тоненькой. А потом осина… умерла. Засохла верхушка, очаровывающая Сашу нежным колебанием листочков. Остался лишь тонкий изуродованный ствол и две нижние веточки. В них еще теплилась жизнь. При самом маленьком порыве ветра листья на уцелевших ветках принимались дрожать, но дрожали не радостно, не звонко, а как будто испуганно…