Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем - Алан Маршалл

на три хвоста: мисс Прингл полагала, что эти узкие ремешки бьют больней, но вскоре обнаружила свою ошибку и с тех пор стала пользоваться широким концом ремня.

Занося ремень для удара, она плотно сжимала губы и задерживала дыхание, но сильные удары у нее не получались. Обычно она ходила по классу с ремнем в руке и время от времени хлопала им себе по юбке, как гуртовщик хлопает бичом, чтобы напугать скот.

Она наказывала, сохраняя полное спокойствие. Но когда мистер Тэкер считал, что нужно кого-нибудь наказать, он впадал в настоящее неистовство. Он кидался к своей кафедре, с треском отбрасывал крышку и, роясь среди лежавших там тетрадей и бумаг в поисках своей трости, рычал:

— Подойди-ка сюда, Томпсон! Я видел, как ты строил рожи! Да, да, тебе показалось, что я отвернулся!

Когда он наказывал ученика, никто в классе не занимался. Мы только смотрели в растерянном молчании, напуганные приступом гнева, который не могли ни понять, ни объяснить. Его покрасневшее лицо и изменившийся голос казались нам свидетельством каких-то страшных замыслов, и мы тряслись от страха на своих нартах.

Мы знали, каким образом он увидел, что Томпсон делает гримасы за его спиной. Стекло на картине, висевшей над камином, отражало все, что происходило позади Тэкера, и, смотря на картину, он видел перед собой не мертвых солдат и не размахивающего знаменем и что-то кричащего человека, а лица учеников.

Трость и ремень часто упоминались в разговорах ребят. Кое-кто из старших мальчиков со знанием дела рассуждал на эту тему, и мы почтительно прислушивались к их словам.

Так, они сообщили нам, что если вложить конский волос в трещинку на кончике трости, то при первом же ударе по руке мальчика трость расколется надвое. Узнав об этом, я мечтал пролезть через окно в школу, когда она опустеет, вложить конский волос в трещинку и скрыться незамеченным. Я представлял себе, с какой яростью будет мистер Тэкер рассматривать на следующий день свою сломанную трость и с какой улыбкой буду я протягивать ему руку в ожидании удара, который, как мне хорошо известно, он нанести не может. Это была упоительная картина.

Но для того чтобы вставить конский волос, требовалось взломать крышку учительского стола, а этого сделать мы не могли. Вместо этого мы натирали ладони смолой, веря, что от этого они загрубеют и никакие удары не будут для них чувствительны.

С течением времени я стал авторитетом во всем, что касалось смолы; я указывал, сколько смолы надо брать, объясняя, как наносить ее на кожу, говорил, какими свойствами обладают разные смолы, и все это тоном знатока, не терпящего возражений.

В, дальнейшем, однако, я перешел к другому средству — коре акаций; я размачивал кору в горячей воде и погружал руки в образовавшуюся коричневую жидкость. Я утверждал, что это дубит кожу, и в доказательство показывал свои ладони, загрубевшие от постоянного трения о перекладины костылей. Многих я обратил в свою веру, и пузырек настоя коры акации, при условии, что кора была совсем черной, стоил четыре камешка для игры или шесть картинок от папиросных коробок.

В школе я сначала сидел на «галерке», во владениях мисс Прингл. «Галерка» состояла из нескольких рядов парт, расположенных ярусами, и последний ряд находился чуть ли не под самым потолком. К каждой парте было прикреплено сиденье без спинки, на котором умещались шестеро ребят. Все парты были изрезаны перочинными ножами — их покрывали инициалы, круги, квадраты и просто глубокие царапины. В некоторых крышках были прорезаны круглые отверстия, и через них можно было бросить в ящик резинку или карандаш. Шесть чернильниц покоились в специально проделанных для них отверстиях, а рядом с ними были желобки для ручек и карандашей.

Малыши писали на грифельных досках. В каждой доске наверху была просверлена дырочка, и через нее пропущена веревочка, к которой привязывалась тряпка.

Чтобы стереть с доски написанное, надо было поплевать на нее, а потом потереть тряпкой. Тряпка очень скоро приобретала неприятный запах, и приходилось выпрашивать у матери новую.

Мисс Прингл была убеждена, что настойчивое повторение одного и того же помогает навсегда запечатлеть в памяти ребенка нужный факт, который тем самым становится понятным без всяких объяснений.

Мы сначала заучивали азбуку, повторяя ее каждый день, и затем весь класс нараспев произносил:

— Ка-о-тэ — кот, ка-о-тэ — кот, ка-о-тэ — кот.

Вечером можно было сообщить матери, что ты умеешь назвать буквы в слове «кот», и она находила это событие достойным всяческого удивления.

Но отец не увидел в нем ничего особенного. Когда я ознакомил его с приобретенными мною познаниями, он сказал:

— К черту «кота». Скажи-ка лучше, какие буквы в «лошади».

При желании я быстро усваивал все, чему нас учили, но на уроках я любил хихикать и болтать, и мне частенько приходилось отведывать трости. С каждого занятия я уходил, чего-то не усвоив и не выучив, и я начал ненавидеть школу. Почерк у меня, по мнению мисс Прингл, был плохой, и когда она смотрела мои упражнения по орфографии, то всегда щелкала языком. Вот рисование на свободную тему мне нравилось: я рисовал листья эвкалиптов, и мои рисунки были совсем не похожи на рисунки остальных. На уроках рисования с натуры мы срисовывали кубы, а мои всегда получались кривыми.

Раз в неделю у нас бывал урок, именовавшийся «наука». Он мне нравился потому, что на нем разрешалось стоять вокруг стола, и мы могли толкаться, возиться и вообще всячески развлекаться.

Как-то мистер Тэкер открыл шкаф, в котором находились несколько стеклянных пробирок, спиртовка, сосуд с ртутью и кожаный кружок, к середине которого была прикреплена веревочка. Все эти предметы он поставил на стол и сказал:

— Сегодня мы займемся давлением воздуха, которое равно четырнадцати фунтам на квадратный дюйм.

Я не видел в этих словах никакого смысла, но, так как я стоял рядом с Мэгги Муллигэн, мне захотелось блеснуть в роли научного светила.

— Мой отец говорит, — сказал я, — что чем больше нахватался человек воздуха, тем легче он становится и в реке никогда не утонет.

Я полагал, что это имеет известное отношение к теме урока, но мистер Тэкер, медленным движением положив кожаный кружок на стол, посмотрел на меня с таким выражением, что я отвернулся, и процедил сквозь зубы:

— Маршалл, да будет тебе известно, что нас не интересуют ни твой отец, ни любое сделанное им наблюдение, даже если таковое свидетельствует о глупости его сына. Будь любезен внимательно слушать урок.

Затем он взял кожаный круг и, намочив его, прижал к столу,