Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974 - Машадо Ассиз

Глава XCV

ПРОШЛОГОДНИЕ ЦВЕТЫ

Где они, прошлогодние цветы? Беременность Виржилии насчитывала уже несколько недель, когда вдруг однажды вечером здание моих родительских надежд рассыпалось в прах. Эмбрион погиб на той стадии развития, когда будущего Лапласа еще невозможно отличить от черепахи. Я услыхал эту новость из уст Лобо Невеса, который, оставив меня в гостиной, пошел проводить врача в спальню несостоявшейся матери. Я, прислонившись к оконной раме, стал смотреть на зеленеющие, но еще не покрытые цветами апельсиновые деревья. Куда же делись их прошлогодние цветы?

Глава XCVI

АНОНИМНОЕ ПИСЬМО

Кто-то тронул меня за плечо; это вернулся Лобо Невес. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга; обоим нам было тяжело. Я стал расспрашивать, в каком состоянии Виржилия, и мы проговорили с ним около получаса. Я уже собрался откланяться, когда Лобо Невесу подали письмо. Прочитав его, он сильно побледнел, потом дрожащей рукой спрятал письмо в конверт. Мне почудилось, что он сделал какое-то движение, как будто хотел броситься на меня, но я не могу поручиться за свою память. Одно я помню отчетливо: в последующие дни Лобо Невес, принимая меня, был холоден и неразговорчив. Потом, несколько дней спустя, когда мы встретились с Виржилией в нашем домике, она мне все рассказала.

Муж дал ей прочесть письмо, как только она встала с постели. Письмо было анонимное, автор его изобличал меня и Виржилию. Никаких доказательств в письме не содержалось, о наших свиданиях, к примеру, не говорилось ни слова. Автор ограничивался предупреждением относительно моих слишком близких отношений с Виржилией и для вящей убедительности сообщал, что наша связь давно уже стала предметом пересудов. Виржилия, прочитав письмо, с негодованием объявила, что все ото — наглая клевета.

— Клевета? — переспросил Лобо Невес.

— Наглая…

Муж вздохнул с облегчением, но письмо было у него перед глазами, и каждое слово в этом письме опровергало ее слова, а каждая буква старалась уличить в притворстве ее негодование. Этот человек, всегда отличавшийся твердостью характера, вдруг совершенно ослабел духом. Быть может, в воображении ему уже рисовалось всевидящее око общественного мнения, которое саркастически взирает на него, обдавая презрением. Быть может, невидимые уста повторяли ему шутки и колкости о рогоносцах, которые он когда-то слышал и сам распространял по адресу других. Он умолял жену открыть ему всю правду, заранее обещая все ей простить. Виржилия поняла, что опасность миновала: прикинувшись донельзя оскорбленной его настойчивостью, она поклялась, что никогда в жизни не слыхала от меня ничего, кроме невинных шуток и светских комплиментов. А письмо это, верно, написано каким-нибудь ее незадачливым поклонником, не преуспевшим в своих ухаживаниях за ней. И она перечислила возможных авторов — один из них открыто волочился за ней в течение трех недель, а другой даже посмел прислать ей письмо, и т. д. и т. п. Она называла их по имени и смеялась над их домогательствами, внимательно следя за выражением мужниных глаз, а затем объявила, что, дабы не давать более пищи кривотолкам, она откажет мне от дома.

Я выслушал все это в некотором смятении: причиной его была не столько необходимость еще большего притворства, — ведь отныне дом Лобо Невеса для меня закрыт навсегда, — сколько душевное спокойствие Виржилии, отсутствие в ней какого бы то ни было смущения, страха, беспокойства, угрызений совести, наконец. Виржилия угадала мои чувства. Приподняв мое лицо, — я упорно не отрывал глаз от пола, — она сказала с оттенком горечи:

— Ты не стоишь тех жертв, на которые я иду ради тебя.

Я промолчал; бессмысленно было доказывать ей, что даже капля отчаяния и страха придали бы нашим отношениям терпкую остроту первых дней счастья; кроме того, заговори я об этом, не исключено, что Виржилия обстоятельно и искусно довела бы себя до демонстрации этой капли. И я промолчал. Она с раздражением постукивала об пол носком туфельки; я приблизился к ней и поцеловал ее в лоб. Виржилия отшатнулась, словно ее лба коснулись губы мертвеца.

Глава XCVII

МЕЖДУ ГУБАМИ И ЛБОМ

Чувствую, читатель, что ты содрогнулся, — во всяком случае, должен был содрогнуться. Несомненно, последнее слово предшествующей главы уже навело тебя на определенные мысли. Вглядись хорошенько в эту картину; в одном из домиков в Гамбоа — двое людей, которые уже очень давно любят друг друга. И вот один из них наклоняется к другому и целует его в лоб; тот отшатывается, словно его лба коснулись губы покойника. Здесь, в этом коротком промежутке между губами и лбом, до поцелуя и после него, заключено огромное пространство, вмещающее в себя великое множество вещей: гримасу обиды, морщину недоверия и, наконец, бледный и вялый нос пресыщенности.

Глава XCVIII

КОТОРУЮ СЛЕДУЕТ ВЫБРОСИТЬ

Расстались мы без грусти. А пообедав, я и вовсе примирился со всем происшедшим. Анонимное письмо лишь приправило нашу связь солью тайны и перцем опасности; и в конце концов даже хорошо, что Виржилия, попав в такой переплет, не утратила самообладания. Вечером я отправился в театр «Сан-Педро»; там давали великолепную пьесу; Эстела потрясала публику до слез. Войдя, я окинул взглядом ложи: в одной из них я увидел Дамашсено с его семейством. Дочка была одета с большим вкусом и даже с намеком на изысканность, чему трудно было найти объяснение, ибо отец ее зарабатывал ровно столько, чтобы увязнуть по уши в долгах. Впрочем, быть может, именно этим все и объяснялось.

В антракте я зашел в их ложу. Дамашсено встретил меня потоком слов, его жена — фейерверком улыбок. Что до Лоло, то она вновь не сводила с меня глаз и в этот вечер показалась мне куда более привлекательной, чем на обеде у Сабины. Я заметил в ней какую-то нежную воздушность, отлично гармонирующую с ее вполне земным обликом, — определение расплывчатое и достойное отдельной главы, содержание которой было бы столь же расплывчатым. Во всяком случае, я не помню даже толком, что я там говорил, наслаждаясь близостью девушки, одетой в изящное и открытое платье, которое возбуждало во мне желание уподобиться Тартюфу и пощупать ткань, обрисовывающую невинное и округлое колено; все это привело меня к довольно любопытному заключению о том, что одежда была явно предусмотрена природой в качестве условия, необходимого для дальнейшего развития человеческого рода. Нагота, став привычной и примелькавшись в сутолоке будничных дел и забот, несомненно притупила бы чувства и приглушила зов пола, в то время как одежда, служа приманкой, возбуждает желания, обостряет и усиливает их и, следовательно, способствует развитию цивилизации. Будь же благословен обычай, давший нам «Отелло» и океанские пароходы!

Я хотел было выбросить эту главу. Она приняла опасный оборот. Но, в конце концов, это мои воспоминания, а не твои, многотерпеливый читатель. Так вот, подле этой милой барышни я, как мне показалось, испытывал ощущение двойственное и необъяснимое. Впрочем, объяснение ему можно найти в дуализме Паскаля, в его формуле I’ange el la bete[62], с той только разницей, что янсенист отрицал единство этих противоположностей, тогда как в данном случае они сидели рядышком: l’ange, который толковал что-то о небесах, и la bete… Нет, я решительно выброшу эту главу.

Глава XCIX

В ПАРТЕРЕ

В партере я встретил Лобо Невеса: он беседовал с кем-то из своих приятелей. Мы холодно обменялись несколькими фразами, обоим нам было неловко. Но в следующем антракте, спеша занять свои места, мы снова столкнулись в одном из безлюдных коридоров. Он приветливо улыбнулся мне, и между нами завязался оживленный разговор; говорил, впрочем, больше Лобо Невес, казавшийся воплощением спокойствия и невозмутимости. Я осведомился о здоровье его жены; он ответил, что она здорова, и снова вернулся к отвлеченным темам, — выражение лица у него было воодушевленное, почти счастливое. Поди угадай причину такой внезапной перемены; антракт кончился, и я поспешил в ложу Дамашсено, который уже высматривал меня, стоя в дверях.

Весь следующий акт я просидел, не слыша ни того, что говорят актеры, ни как им аплодирует публика. Откинувшись в кресле, я воскрешал в памяти обрывки моего разговора с Лобо Невесом, вспоминал, как он держался со мной, и пришел к выводу, что все устроилось не так уж плохо. Нам с Виржилией вполне достаточно нашего домика. А мои частые визиты в их семейный дом только распаляли бы зависть и недоброжелательство наших соглядатаев. Строго говоря, разве нам с Виржилией непременно нужно видеться каждый день? Даже лучше, если мы иногда будем тосковать друг о друге. А кроме того, мне уже перевалило за сорок, а я еще никто, я даже выборщиком ни разу не был. Необходимо чем-то заняться хотя бы ради той же Виржилии; разве ей не лестно будет увидеть мое имя в блеске славы? Надеюсь, впрочем, что у нее и так были поводы восхищаться мной, хотя в таких случаях трудно быть уверенным. Но я имел в виду совсем другое.