Возвращение в Брайдсхед - Ивлин Во

– Раза два. Нет, кажется, четыре раза. Это только когда они начинают меня преследовать. Оставили бы меня в покое, и все было бы в порядке.

– Теперь не оставят, – сказал я.

– Знаю.

Мы оба знали, что это кризис. В то утро у меня не было слов сочувствия для Себастьяна; он нуждался в них, но мне нечем было его успокоить.

– Ну, знаете ли, – сказал только я, – если вы будете запивать горькую всякий раз, как увидите кого-нибудь из членов вашей семьи, это совершенно безнадежно.

– О да, – ответил Себастьян с великой печалью. – Я знаю. Это безнадежно.

Но гордость моя была уязвлена из-за того, что я оказался в положении лжеца, и я не смог откликнуться на его нужду.

– Ну и что же вы собираетесь делать?

– Я ничего не собираюсь. Они сами все сделают. – И он ушел от меня, не получив утешения.

Вновь была пущена в ход громадная машина, и у меня на глазах повторилось все, как было в декабре: мистер Самграсс и монсеньор Белл посетили декана; приехал на один вечер Брайдсхед; тронулись большие колеса, завертелись малые. Все от души жалели леди Марчмейн – ведь имена ее братьев золотыми буквами высечены на монументе героям войны, а память о них еще жива во многих сердцах.

Она еще раз приехала ко мне, и я опять должен свести до нескольких слов наш разговор, длившийся всю дорогу от Холивелла через Месопотамию до Парков, а потом на пароме до Северного Оксфорда, где она остановилась на ночь у каких-то монахинь, которым оказывала покровительство.

– Вы должны мне поверить, – сказал я, – что, когда я говорил, что Себастьян не пьет, я говорил правду, какой она была мне в то время известна.

– Я знаю, что вы хотите быть ему хорошим другом.

– Дело не в этом. Я сказал вам то, что считал правдой. Я и сейчас в каком-то смысле считаю это правдой. Я думаю, что он напивался раз или два, но не больше.

– Бесполезно, Чарльз, – перебила она. – Вы можете только сказать, что не знаете его так, как я думала, и не имеете на него влияния. Все наши попытки поверить ему ни к чему не приведут. Я видела пьяниц и раньше. Худшее в них – это лживость. Любовь к правде утрачивается прежде всего остального. И это после нашего чудесного обеда. Когда вы ушли, он был со мною так ласков, совсем как когда-то маленьким мальчиком. И я согласилась на все, чего он хотел. Правду сказать, я сомневалась относительно его намерения поселиться вместе с вами. Я верю, вы поймете меня. Вы ведь знаете, что мы все любим вас, и не только как друга Себастьяна. И всем нам будет вас не хватать, если вы когда-нибудь перестанете приезжать к нам в гости. Но я хочу, чтобы у Себастьяна были разные друзья, а не только один. Монсеньор Белл говорит, что он совершенно не общается с другими католиками, не бывает в Ньюменском клубе, даже к мессе почти не ходит. Упаси Бог, чтобы он знался с одними католиками, но должны же у него и среди них быть знакомые. Только очень крепкая вера способна выстоять в одиночку, а у Себастьяна она не крепка.

Но во вторник после того обеда я была так довольна, что отказалась от всех моих возражений; я пошла с ним и посмотрела выбранную вами квартиру. Прелестная квартира. Мы обсудили с ним, какую еще мебель привезти из Лондона, чтобы она стала еще уютнее. И потом, в тот же самый вечер!.. Нет, Чарльз, все это не по логике вещей.

Я подумал, что «логику вещей» она подобрала у кого-то из своих интеллектуальных почитателей.

– И вы знаете средство помочь ему? – спросил я.

– В колледже все удивительно добры. Они сказали, что не исключат его при условии, что он поселится с монсеньором Беллом. Я бы никогда не попросила об этом сама, но монсеньор Белл был настолько добр… Он особо просил передать вам, что вам у него всегда будут рады. Правда, комнаты для вас в Старом Дворце не найдется, но, вероятно, вы и сами бы не захотели там поселиться.

– Леди Марчмейн, если вы намерены сделать из Себастьяна пьяницу, это вернейший способ. Неужели вы не понимаете, что всякий намек на слежку будет для него губителен?

– Ах, Боже мой, ну как вам объяснить? Протестанты всегда думают, что католические священники – шпионы.

– Дело не в этом. – Я попытался выразить свою мысль, но безнадежно запутался. – Он должен чувствовать себя свободным.

– Но ведь он и был всегда свободным до сих пор. И вот к чему это привело.

Мы дошли до парома; мы зашли в тупик. Почти молча я проводил ее до монастыря, сел на автобус и вернулся на Карфакс.

Себастьян сидел у меня.

– Я пошлю телеграмму папе, – сказал он. – Он не допустит, чтобы они заперли меня у этого священника.

– Но если они ставят это условием вашего дальнейшего пребывания в университете?

– Значит, я не вернусь в университет. Вообразите меня там – как я прислуживаю дважды в неделю на мессе, помогаю угощать чаем робких первокурсников-католиков, присутствую в Ньюменском клубе на обеде в честь приезжего лектора, выпиваю при гостях стакан портвейна, а монсеньор Белл не сводит с меня бдительного ока и, когда я выхожу, объясняет, что, мол, это один университетский алкоголик, пришлось его взять, у него такая обаятельная матушка.

– Я ей сказал, что это невозможно.

– Напьемся сегодня ото всей души?

– Да, сегодня от этого, во всяком случае, вреда не будет, – согласился я.

– Contra mundum?

– Contra mundum.

– Благослови вас Бог, Чарльз. Нам не много вечеров осталось провести вместе.

В ту ночь мы впервые за много недель напились вдвоем до полного умопомрачения. Я проводил его до ворот, когда все колокола уже отбивали полночь, и еле добрел обратно один под звездами небесными, которые предательски покачивались между шпилями, и повалился спать не раздеваясь, чего не случалось уже больше года.

На следующий день леди Марчмейн уехала из Оксфорда, взяв с собой Себастьяна. Мы с Брайдсхедом побывали в его комнатах и разобрали вещи – что оставить, а что отослать вдогонку.

Брайдсхед был серьезен и бесстрастен, как всегда.

– Жаль, что Себастьян не успел ближе познакомиться с монсеньором Беллом, – сказал он. – Он убедился бы, что это очень милый человек и жить у него только приятно. Я жил там весь последний курс. Моя мать считает, что Себастьян запойный пьяница. Это правда?

– Это ему всерьез угрожает.

– Я верю, что Бог оказывает пьяницам предпочтение перед многими добропорядочными людьми.

– Бога ради, – сказал я, потому что в то утро я был близок к тому, чтобы заплакать, – зачем во все вмешивать Бога?

– Простите. Я забыл. А знаете, это очень смешной вопрос.

– Вы находите?

– Для меня, конечно. Не для вас.

– Нет, не для меня. По-моему, без вашей религии Себастьян мог бы жить нормально и счастливо.

– Это спорный вопрос. Как вы думаете, ему еще понадобится эта слоновья нога?

В тот вечер я пошел к Коллинзу, жившему по другую сторону университетского дворика. Он сидел со своими книгами, работал у окна при свете меркнущего дня.

– А, это вы, – сказал он. – Заходите. Не видел вас целый семестр. Боюсь, мне нечего вам предложить. Почему вы покинули блестящее общество?

– Я самый одинокий человек в Оксфорде, – ответил я. – Себастьяна Флайта исключили.

Потом я спросил его, что он думает делать в долгие каникулы. Он рассказал – что-то непереносимо скучное. Потом я спросил, подыскал ли он квартиру на будущий год. Да, ответил он, правда далековато, но очень удобная квартира. На пару с Тингейтом, старостой кружка эссеистов.

– Одна комната там еще не занята. В ней собирался поселиться Баркер. Но он выставил свою кандидатуру в президенты Союза и думает, что теперь ему удобнее поселиться поближе.

У нас обоих возникла мысль, что в этой комнате мог бы поселиться я.

– А вы куда едете?

– Я собирался жить на Мертон-стрит вместе с Себастьяном Флайтом. Это теперь пошло прахом.

Однако предложение так и не было произнесено, и момент прошел. На прощание он сказал: «Желаю вам найти себе кого-нибудь в компанию на Мертон-стрит». А я сказал: «Желаю вам найти себе кого-нибудь в компанию на Иффли-роуд», – и больше никогда не говорил с ним.

До конца семестра оставалось десять дней; я кое-как прожил их и приехал в Лондон, не имея, как и год назад, при совсем других обстоятельствах, никаких определенных планов.

– А этот твой удивительно красивый приятель, – спросил отец, – он не приехал с тобой?

– Нет.

– Я уж было думал, что он решил совсем к нам перебраться. Жаль, он мне нравился.

– Отец, ты непременно хочешь, чтобы я получил диплом?

– Я хочу? Господи помилуй, почему бы я мог хотеть этого? Мне он совершенно ни к чему. Да и тебе, насколько могу судить, тоже.

– Вот и я думаю точно так же. Мне кажется, снова возвращаться в Оксфорд будет напрасной тратой времени.

До этой минуты отец только вполуха слушал, что я говорю; теперь он положил книгу, снял очки и внимательно посмотрел на меня.

– Тебя исключили, – сказал он. – Брат предупреждал меня.

– Нет. Никто меня не исключал.