Ударная сила - Николай Горбачев

Машина резко затормозила. Подъехали к перекрестку бетонок. У шлагбаума с полосатой, точно пограничной, будкой стоял лайнер-автобус «промышленников» — металлический журавель шлагбаума перекрыл дорогу. Солдаты проверяли пропуска. Один из них, в хлопчатобумажной панаме, с автоматом за спиной, спрыгнув с подножки автобуса, подошел к «Победе», долго рассматривал, поворачивая, временные пропуска Фурашова и Коськина-Рюмина. Козырнул, возвращая.

Когда журавель шлагбаума взлетел вверх и машина, вильнув, обошла автобус, Константин с нескрываемым восторгом сказал:

— Видал? Вот он, новый солдат, олицетворение революции в военном деле! Строг, четок...

У Фурашова шевельнулась злое желание — сказать товарищу неприятное.

— Патетика! Отчего ваш брат-журналист любит приукрашивать действительность? Это же вредно!

— Так, так. Интересно, старик!

— Трубите, в литавры бьете — революция в военном деле! Вроде уже все свершилось. А ты видел, как трудно она идет — с техникой и людьми? Чтоб не попасть впросак, надо быть реалистами, Костя.

— Так, по-твоему, не видеть ростков?

— Реально надо смотреть!

— Кричать о недостатках, о том, чего у нас еще нет? В этом твое позитивное кредо?

— Да брось ты...

— Нет, отвечай, старик, прямо, в чем кредо? Что лучше: заниматься самобичеванием, посыпать голову пеплом или увидеть ростки и вытягивать их всеми средствами? Для меня тут нет дилеммы — вытягивать!

Фурашов покосился на солдата-шофера, сказал:

— Вижу, при своих остаемся...

— Время рассудит.

— Так говорят всегда! — Фурашов усмехнулся. — Но забывают: время — только пассивный регистратор событий, вот беда... А ты... знаешь, похудел.

— Чем толще журналист, тем тоньше его портфель. Из собрания афоризмов Астахова. Сюда я, как говорится, с корабля на бал. С учения. Вот, старик, грандиозно!..

— На этом? С атомной? Краем уха слышал: все в прах, как ураганом?..

— Да. Опубликовали сообщение.

В приемном покое им дали халаты.

Перед стеклянной дверью на втором этаже сестра, провожавшая их, остановилась, проговорила:

— Только прошу вас: минут пять, не больше.

Умнов лежал на широкой кровати, закрытый простыней до подбородка; от зашторенных окон в палате стоял сумрак, и, должно быть, поэтому обоим показалось, что он спит: лицо меловое, чуть похудевшее, застывшее; синюшная налеть на прикрытых веках и сомкнутых бескровных губах. Но Умнов тут же поднял веки, не изменив позы, вроде бы с трудом разлепил ссохшиеся губы.

— А-а, Алексей, Костя... Приехали, значит? Садитесь. — Скосил глаза — белки мраморно-синеватые. — Стулья есть?

— На пять минут допустили... Здорово, герой! — Коськин-Рюмин держался бодрячком.

Подставили два белых крашеных стула.

— Пять минут, — Умнов говорил трудно, — в ином деле стоят вечности...

Константин осторожно, будто боясь причинить Умнову страдание, дотронулся до кровати.

— Зашли... Вот Алексей завтра улетает в Москву, а я на несколько дней останусь, буду навещать.

— Плохо? — тихо спросил Фурашов.

— Это чепуха! — Умнов опять глазами показал на одеяло, под которым выпирали руки. — Через двадцать дней заживет. Врач сказал. Плохо другое...

Губы у него покривились, и Фурашов вновь припомнил внезапное появление Умнова тогда в гостинице, его состояние, и боль отозвалась у самого сердца. Сергей опять прикрыл веки — думал ли он или набирался сил, понять было трудно, — но тут же шевельнул губами:

— А решение принято на заседании после пусков?

— Пока разбираются, уже неделю... После, наверное, будет окончательное решение.

Умнов лежал минуту без движения, словно задремал. Фурашов в опаске покосился на Коськина-Рюмина: не забытье ли? Бледное лицо без кровинки. Но Умнов, не открывая глаз, заговорил:

— Теперь ясно: надо останавливать испытания... Шеф на три версты в землю глядит: понял, что я, разбив крышку, соединил цепи напрямую, отключив «сигмы».

Опять умолк: ему трудно было говорить.

— А зачем ты тогда?.. — Вопрос слетел у Фурашова неожиданно, и только тут он подумал: зря это делает — и не докончил мысль.

У Умнова глаза полузакрыты, не дрогнул ни один мускул — неужели ждал такого вопроса? Не поворачиваясь, чуть слышно спросил:

— Лучше было бы и третьей ракетой промах? Так?

— Лучше — не знаю... Но тогда было бы ясно, что старая «сигма», идея решения задачи точного наведения, заложенная в ней, не годны.

Умнов слабо усмехнулся, и Фурашов отметил: улыбка снисходительная.

— Все верно, Алексей... Только ты не учел существенной детали: и старая и новая «сигмы» — мое творение...

— Напишу обо всем! — сказал Коськин-Рюмин, загораясь и оглядываясь на Фурашова.

— Брось! — Фурашов вяло махнул рукой. — Никто не даст. На что замахиваешься?..

— Не дадут, старик? А почему? Почему не дадут? Мы кто? Коммунисты или слюнтяи?

Коськин-Рюмин, казалось, совсем забыл, где они находятся, крутился на стуле, говорил громко. Фурашов показал взглядом на молчаливого Умнова, и лишь тут журналист подчеркнуто примолк, поджав губы, уперев руки в колени, втянул голову, вроде бы обиженно вздулись еще московской бледности бритые щеки; весь его вид как бы говорил: «Пожалуйста, я могу и замолчать».

— А доказывать надо иными методами, — тихо сказал Умнов.

— Какими? — Коськин-Рюмин подался к нему.

— Вот... Алексей хоть и в историки когда-то метил, а человек рациональных методов... — Подобие улыбки, слабой и тусклой, вновь отразилось на лице Умнова. — Предлагал мне при всем честном народе сказать напрямую, что есть новая «сигма»... Может, он и прав... Не знаю.

Фурашов молчал: растравлять Сергея, продолжать спор было жестоко.

— Щадишь, Алексей... — опять медленно заговорил Умнов. — Конечно, не думайте, не герой перед вами... Но там доли секунды решали, некогда было тряпкой руки обмотать — и вот...

— Журавль в небе — хорошо, но не надо забывать о синице в руке, — невесело отозвался Коськин-Рюмин. — Можно оказаться на мели. Вот так! — Он причмокнул полноватыми, сочными губами.

— Шеф те же слова говорит.

Приоткрылась дверь, показалась голова сестры.

— Пора!

Оба поднялись. У Умнова чуть приметно скользнула по бледному лицу тень. Словно какая-то внутренняя боль заставила его содрогнуться.

— Алеша... ты там, в Москве... позвони Лельке. Ничего не произошло. Задержался я, и... все. А ты заходи, Костя.

Фурашов и Коськин-Рюмин спустились по лестнице, сдали халаты, вышли на широкий бетонный приступок молча. Говорить не хотелось, было тягостно то ли от всего увиденного, то ли еще оставался горький осадок от той сумрачности на душе, от недоговоренности — собрались втроем, друзья-товарищи, а разговора не вышло.

Молчание затягивалось, и Фурашов, подумав, что как-то неловко все получилось, вроде даже обидел товарища, задержал шаг перед ступеньками, сказал:

— У Гиганта дела не ахти...

— Да, хорошего мало.

— А ты лучше приезжай ко мне, в часть. — Фурашов взглянул на Коськина-Рюмина и тут же покраснел: «Фу, черт, ляпнул, поймет еще, что отговариваю писать о «Катуни», — и поспешно сказал: — То есть я не отговариваю тебя от намерений... Но вот технический прогресс и люди — тоже тема!

Коськин-Рюмин усмехнулся, долгим взглядом смерил товарища.

— Я тебя, старик, понял! Садись в машину.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Расставшись у штаба с офицерами — они коротко доложили, что происходило в его отсутствие: все было спокойно, тихо, так же тихо, как и перед отъездом в Кара-Суй, хотя утром уже наехали отладчики, — сказав, что подробные доклады ждет вечером, Фурашов пошел с чемоданчиком к дому. После степной суши Кара-Суя дышалось влажным, смоляным воздухом легко. Хрупко, сахарно вдавливался под ногами влажный песок с гравием — уже успела лечь на землю роса. Узкий тротуарчик вдоль стандартных домиков, по которому они шли с подполковником Мореновым, не был заасфальтирован: строители еще с весны насыпали песок с гравием, но почему-то дело не довели до конца, а теперь — Фурашов это знал — строителей срочно сняли со всех второстепенных участков, послали заканчивать работы по «Катуни» на других объектах. Нет, все-таки молодец Борис Силыч, говорят, вопрос ребром поставил: мол, задел аппаратуры «Катунь» большой — хоть сейчас на все объекты можно поставлять, а строительные работы безбожно отстали... Фурашов услышал об этом в Кара-Суе от представителей промышленности: хотя не все гладко прошло с пусками и случай с Умновым омрачил обстановку, но Борис Силыч вовсе не собирался сдаваться. Видно, и утренний наезд «промышленников» в часть — звенья одной цепочки...

Все эти соображения и выкладывал Фурашов подполковнику Моренову; он испытывал доброе, умиротворенное чувство, вдруг обнаружив для себя, что рядом с замполитом ему сейчас легко, покойно, и рассуждал он будто вовсе не с собеседником, а с самим собой. Моренов слушал не перебивая, склонив голову, по привычке сложив руки ладонь в ладонь за спиной. Фурашову казалось, что молчаливость замполита объясняется той озабоченностью, какую ему удалось передать, и, чего греха таить, испытывал от этого удовлетворение.