Имя твоего волка - Татьяна Томах

А может, Марго просто мерещилось что-то необычное в этой весне. Самой обыкновенной, безобидной, робко-улыбчивой, которой удалось-таки к середине мая задрать старую седую хищницу и утопить обрывки ее грязно-белой шерсти в черных лужах. И заулыбаться уже по-настоящему, выкатив дочиста отмытое солнце на самую середину неба. Высокого, нежного, почти прозрачного…

Марго не любила весну. И не любила канун своего дня рождения. И запах праздничных пирогов, традиционно выпекаемых изрядно располневшей и обрюзгшей кухаркой Марысей к именинам панночки. Запах напоминал Марго о липкой черной дороге — и о детях со злыми лицами, которые несколько лет назад едва не забили камнями насмерть одну маленькую девочку.

Девочка выросла, но выросли и дети, которые бросали в нее камни. И ничего не изменилось. Марго знала, что они до сих пор ждут ее — где-то за поворотом черной дороги — большие дети, спрятавшие камни в свои взрослые кулаки. Ждут, когда Марго, устав бежать по липкой грязни на зов умирающей Анны (или Яноша, или Павлы, или… сколько их было и будет?) — поскользнется и упадет…

Марго не любила весну. Что хорошего, когда дорожки парка по щиколотку залиты водой, перемешанной с грязным снегом; а лес мокр, сумеречен и почти непроходим? Марго маялась в доме, бродя по комнатам, как зверь в клетке, думая о волке, который пробирается по мокрому снегу, раздраженный и злой, то теряя, то снова вынюхивая все время ускользающий след тощего испуганного зайца. Волк тоже нервничал весной — то ли заражая своим беспокойством Марго, то ли перенимая ее невнятную тревогу.

— Ну что, — сказала ему Марго, когда они однажды встретились на краю сумрачного леса, где на каждом шагу нога — и лапа — проваливалась сквозь ноздреватый грязный снег в ледяную воду, — что, скоро опять пропадешь? На неделю или на две, как всегда весной? Да?

Волк заворчал, отвел глаза и, сунувшись носом в ладонь Марго, лизнул горячим языком ее пальцы.

— Пропадешь, пропадешь…

Марго обняла его большую голову, погладила нежные пушистые завитки шерсти за ушами.

«Интересно, — подумала она, — а если я позову тебя — в эту неделю? Если я позову тебя по-настоящему? Ты сможешь бросить свою глупую волчицу и прийти ко мне? Почему старуха не сказала мне об этом? Почему она не сказала, что будет что-то, что мы не сможем с тобой разделить на двоих? Что-то, что будет разделять нас — пусть всего несколько дней в году — но разделять… Что-то, чего я не смогу понять — и, может быть, поэтому не смогу простить тебе…»

— А знаешь, — сказала она волку, прижавшись щекой к его теплой могучей шее: — Знаешь, говорят — я слышала… и наш конюх, и эта глупая Марыся, и, наверняка, в деревне тоже… говорят, что я иногда превращаюсь в волчицу и ухожу в лес. Наверное, они видели твои следы возле дома, а может, видели и тебя. Ты должен быть осторожнее…

Волк еще линял. Старая шерсть на его исхудавших после зимы боках свалялась и вылезала клочьями, а новая, на шее и груди — блестящая и пушистая, — драгоценным шелком скользила между пальцами. Гладить бы и гладить.

— А знаешь что, — прошептала Марго, запутавшись дыханием и шепотом в этой нежной шерсти, чувствуя щекой и губами ее пушистое прикосновение и слушая торопливое биение сердца волка. Ей захотелось рассмеяться, вспомнив приглушенно-испуганный голос Марыси, в вечернем полумраке кухни подробно и важно описывающий притихшим слушателям, как хозяйка по ночам оборачивается серой волчицей. И одновременно — захотелось расплакаться. Марго и сама не поняла, почему. — Знаешь, я хотела бы, чтобы это было правдой. Я хотела бы превратиться в волчицу — и уйти с тобой в лес. Навсегда…

Весной Марго чаще обычного снились плохие сны. Сны, в которых она идет по черной скользкой дороге, а люди, чьих лиц она не могла разглядеть — дети или взрослые, а может, у них вообще не было лиц? — догоняют ее или подстерегают за поворотом с камнями в руках. А потом волк прижимается к ее ногам, рычит и скалится, и пытается защитить ее от камней, которые летят со всех сторон вперемешку с грязью и криками: «Бей ведьму!»

Марго знает, что если она упадет — люди без лиц догонят и забьют насмерть; она поскальзывается, но не падает, удержавшись за волчью шерсть. Зря. Зря. Потому что — и это она тоже совершенно точно знает — там, в конце этой длинной черной дороги ждет специально для Марго разложенный костер. Она знает, но все равно идет по этой проклятущей дороге.

И волк идет рядом с ней — шаг в шаг. Прижимаясь к ее ногам теплым мохнатым боком, пытаясь защитить ее от камней, грязи и криков. От всего мира.

Идет рядом с ней.

На костер.

А потом она просыпалась, вцепившись зубами в уголок подушки — гася свой крик (вой) и чувствуя, как простыня липнет к вспотевшему телу (как вздыбливается на загривке густая шерсть), и ночь дышит холодом в затылок. И бледнеет след, только что такой яркий и вкусный… потому что кто-то другой идет по твоему собственному следу — страх? И нужно обернуться и не позволить ему догнать себя, и успеть догнать его, не дав ему опять ускользнуть в сны, и перегрызть ему горло, скользкое, невидимое, почти неуловимое — потому что у страха нет лица… Как нет лиц у людей, бросающих камни в тех, кого они называют ведьмами.

День рождения прошел; и были съедены ненавистные пироги; а последние несколько кусочков, отложенные запасливой Марысей «на потом», завалявшиеся и зачерствевшие, после придирчивой Марысиной пробы были-таки отданы дворовым собакам.

И постепенно скверные сны Марго истаяли — вместе со снегом. Так же, как каждый год. И волк почувствовал, что больше пока не нужен, чтобы защищать Марго от ее снов, и пропал на несколько дней. Так же, как каждый год. И однажды Марго проснулась — не от собственного беззвучного крика и не от ужаса, струйкой ледяного пота сползающего по спине, — а от ослепительного сияния чистого неба за окном. Высокого, нежного, почти прозрачного.

Неба, в котором, наверное, можно летать — как Марго умела летать в своих снах. В своих хороших снах.

Она распахнула окно, с трудом сдвинув с места просевшую и рассохшуюся за зиму раму, и чуть не задохнулась в ослепительно голубой бездне, опрокинувшейся на нее… Бездна падала и падала — бесконечно, потому что у нее не было дна — или это Марго падала и падала в небо?… Или не падала, а летела?.. И ей захотелось рассмеяться, потому что это было так хорошо, так невероятно и волшебно…

Так хорошо — быть не волком, пробирающимся по мокрому лесу в поисках добычи, шарахаясь от запаха капканов; и не маленькой девочкой, которая зачем-то идет по длинной черной дороге, где ее ждут дети с камнями и смертью в пустых глазах; и не женщиной — незнакомой, измученной пытками женщиной, взбирающейся на разложенный для нее костер; и даже не молодой девушкой по имени Марго, которая видела скверные сны и иногда не могла понять — кто же она на самом деле… Так хорошо было — просто быть… И смотреть в широко распахнутые безмятежные глаза улыбающегося весеннего неба… Неба, обещающего что-то невероятное, волшебное, прекрасное…

А потом, стараясь удержать в своих глазах отражение этого неба и торопясь — скорей из этого дома, который всегда казался ей клеткой — на улицу (во двор, по главной аллее, потом направо, через маленькую неприметную калитку за кустами сирени — в лес, туда, где небо ближе всего), Марго сбежала вниз по узкой лестнице — мимо белой каменной богини, вечно и слепо смотрящей в даль, видимую только ей одной, — и, рванув тяжелую входную дверь, с разбегу врезалась в кого-то, открывавшего эту дверь с другой стороны.

— Ого, — сказал кто-то, и плечо отчаянно и испуганно рванувшейся в сторону Марго (так же отчаянно и испуганно, как вдруг прянул в сторону волк — в нескольких часах пути отсюда — волк, опьяненный волшебным, головокружительным следом, звавшим его за собой, и неожиданно споткнувшийся — о солнечный зайчик, что блеснул на оскаленной пасти капкана…), плечо оказалось крепко сжатым чьей-то рукой…

— Вы кто? — спросила Марго; сердце испуганно прыгнуло к горлу, дыхание споткнулось. Вопрос получился беззвучным (…и волк, все еще вдыхая манящий вперед запах, попятился, беззвучно скалясь на померещившуюся ему в спутанной прошлогодней траве изысканно-изогнутую стальную челюсть капкана…).

— А ты выросла красавицей, маленькая Маргарита, — сообщил тот, кто все еще удерживал вырывающееся плечо Марго.

В голосе незнакомца была улыбка, а лица Марго сначала не смогла разглядеть — солнце из открытой двери полыхнуло прямо ей в глаза и вспыхнуло золотистым нимбом на светлых волосах вошедшего. А потом дверь закрылась за его спиной, и улыбка на его губах оказалась под стать потухающему нимбу — почти ангельской, а глаза… (солнечный зайчик на стальном оскале капкана?., да нет же, нет…) Глаза — солнце и небо — то самое, какое Марго только что разглядела в своем окне — высокое, нежное, почти прозрачное весеннее небо — оно улыбалось только для нее одной…