После дождика в четверг - Владимир Орлов

– Испольнов знает. Ведь дорого яичко к…

– А в бумагах все в лучшем виде.

– А что же он, ребенок, что ли, пионер? Он и нам как-то работы приписал, мы денег больше получили и им довольны были.

– И молчали?

– А чего же нам, кричать?

– И ты молчал?

– А чего же я, прокурор, что ли, или депутат, или уполномоченный? Я тогда брюки купил.

– Зачем это ему все надо было?

Терехов встал.

– Пошли.

– Куда?

– К Испольнову.

– Он спит.

– Разбудим.

– Давай хоть чай допьем, – расстроился Чеглинцев.

– Вставай, и пошли.

– Допью и пойду. – Чеглинцев стал хмур и горячую воду тянул сердито, обжигался и вроде бы не обращал внимания на то, как Терехов топтался у двери.

– Ну пойдем, пойдем, – сказал Терехов.

– Вот тебе и хваленое русское гостеприимство, – проворчал Чеглинцев и налил себе еще стакан.

Терехов мотнул головой и вышел, и недолго слышны были его сапоги, а потом стукнула дверь, и Чеглинцев вздохнул и представил, как они там поговорят. Он был обижен на Терехова, потому что того больше волновало не его, Чеглинцева, возвращение, а темная история сейбинского моста. «Ничего, значит, для него переживания простого человека не стоят, – думал Чеглинцев и совал суповую ложку в банку с вареньем, – ну и пусть один у Испольнова все выспросит…» Но, думая так, Чеглинцев понимал, что с Тереховым он не пошел вовсе не из-за обиды на него, а из-за того, что побаивался разговора с Испольновым. Добросовестно выпил Чеглинцев три стакана чая и только тогда встал. «Ну ладно, – зевнул он, – пойду». Он поглядел на пыхтевшую печку, не наделала бы она пожара, и дунул на свечу. По коридору Чеглинцев шел тихо, хотелось ему, чтобы Терехов с Испольновым уже обо всем выговорились и даже бы Терехов сказал о его, Чеглинцева, решении.

Терехов стоял у кровати Испольнова, а тот сидел на одеяле, и ноги его в носках висели над плетеным ковриком.

– Привет, – сказал Чеглинцев.

– Ты чего там наболтал! – почти крикнул ему Васька.

– А чего я наболтал? – заробел Чеглинцев.

– Он ничего не хочет говорить, – повернулся Терехов.

– Нет, ты скажи, чего ты наболтал! – повторил грозно Испольнов.

– Ты не ори! – рассердился Чеглинцев. – Все, как было, так и рассказал.

Еще секунду назад у него было такое чувство, что на самом деле он зря проболтался и, может быть, это было даже предательством, и он боялся глядеть в глаза Испольнову, но теперь Васька разозлил его, и Чеглинцев стоял красный и готовый полезть в драку.

– Вот и отлично, – сказал Испольнов, – он тебе все объяснил, как было, а я помолчу.

И он завалился на кровать лицом к стене.

– Ну как хочешь, – сказал Терехов, – как хочешь.

Он был расстроенный и усталый и уходил из комнаты опустив голову и ссутулившись. «Гордый, гад!» – подумал в спину ему Чеглинцев.

– Что ж, – сказал самому себе Чеглинцев, – когда-то надо и поспать.

И он разделся, нырнул под одеяло и пропел для бодрости, оборачиваясь при этом в сторону испольновской немой кровати:

– Веселая старушка разделит наш баланс, и мы для жизни новой имеем лишний шанс.

– Чего ты ему там натрепал! – взвился Испольнов.

– Ты мне не груби! – сказал Чеглинцев назидательно. – Ты уважай во мне человека. Что натрепал, то натрепал. Он меня спросил, а я ему правду выложил.

– Ну и дурак, – вздохнул Испольнов, помолчав. – Сами пусть грызут друг другу горло.

Он поворочался и затих.

– Да, кстати, – начал Чеглинцев, стараясь говорить небрежно, – я ведь решил остаться. Да. Терехов мне уже все бумаги оформил. И премию выдал. Это я так, к сведению.

16

Утро было опять серое.

Серое, как вчера, как позавчера, как сто дней подряд, как сто лет подряд, как сто веков подряд, серое, каким оно будет всегда.

Дежурные рассказали Терехову, что с мостом все в порядке, что вообще все в порядке, никаких происшествий не случилось, вот только дождь на рассвете отдыхал полчаса.

– Надо же, – удивился Терехов. – Разве он вообще может не капать?

Столовая уже дымила, и тянулся к ней сонный народ. Терехов не решился сразу шагнуть на ее крыльцо, а стоял рядом на досках, вмявшихся в пластилиновую землю, курил и кивал всем и словно бы пересчитывал бойцов своего отряда да отмечал про себя, какое у кого самочувствие. Встали с ним рядом молчаливые парни и тоже курили. От низких намокших домов карабкался вверх, спотыкаясь, дым, и от вида его становилось теплее.

– Дров-то нет, – сказал Уфимцев.

– Разве нет? – спросил Терехов.

– Вон-вон, – заторопился Островский, – сколько елок-палок вокруг растет.

– Да, – кивнул Терехов, – надо будет сегодня дров заготовить. Чтобы надолго… на островную жизнь…

– Слушай, дрова – это ерунда! – сказал Рудик Островский. – Думаешь, я тебе вчера о свадьбе в шутку говорил? Вовсе нет. Я убежденно! Знаешь, как интересно будет. На острове, в наводнение, в штормовую погоду и вдруг свадьба. Вся Сейба празднует… «Нас венчали не в церкви…» А?..

– Пожалуйста, – сказал Терехов, – устраивайте, что хотите.

– Погоди, погоди, чего ты раздражаешься… Это же на самом деле здорово будет! А, ребята? На всю жизнь…

– Ну и хорошо. И устраивайте. Если они этого хотят.

– Терехов, ну чего ты ворчишь! Они этого хотят!

– Скучно после вчерашнего стало, – подумал вслух Терехов, – не хватает чего-то…

– Тумаркинской трубы?

– Слушай, Терехов… – взмолился Островский.

– Я уже сказал. Решайте сами. У нас какое руководство? Коллегиальное или какое?

– Я тебя разве, как руководство…

Терехов хотел сказать ему какие-нибудь несерьезные и ни к чему не обязывающие слова, чтобы отстал, но, повернувшись к Рудику, он увидел Олега и Надю. Они шли по доскам-понтонам и мимо пройти не могли. Рудик притих, словно смутился, и Терехов подумал, что ни Надя, ни Олег ничего о его затее не знают.

– Легки на помине, – выдохнул Островский.

Поздоровались. Руки друг другу пожали. Но глядеть в ее сторону, в ее глаза Терехов не мог, и мятый дырявленный дождем дым, все еще карабкавшийся в небо, должен был хоть чуть-чуть успокоить его.

– Ты к нам так и не зашел, – сказал Олег.

– Тут наводнения, землетрясения, солнцестояния! – развел руками Терехов.

– Ты заходи, Терехов, – сказала Надя.

Терехов повернул голову и посмотрел в ее глаза и в них, смущенных, убегающих от его глаз, расшифровал, почувствовал такое, что обожгло его: «Она любит меня, она любит меня, и ничего не изменилось, ничего не было, и вся эта история со свадьбой и сосновским сельсоветом не что иное, как фантазия, умелый розыгрыш, и надо только шагнуть сейчас к Наде и сказать ей: „Я люблю тебя“.

– Ладно, как-нибудь я зайду к вам, – неуверенно выговорил Терехов.

– И Севку зови, – сказал Олег.

– Слушайте, слушайте, – спохватился Островский, – Олег, Надя, помните, мы вчера говорили, свадьбу не отменять, а завтра здесь на острове, чтобы на всю жизнь… А?

– Я – за! – сказал Олег. – Я же говорил.

Терехов смотрел на Надю и все думал, что, может быть, она скажет сейчас правду, должна сказать правду, спектаклю пора заканчиваться, раз у нее глаза такие.

– И я – за, – сказала Надя.

– Вот и хорошо, вот и хорошо, – обрадовался Островский. – Значит, все в порядке, Терехов, понял?

– Хорошо, – кивнул Терехов.

– В столовую идешь? – спросил Олег.

– Попозже, – сказал Терехов.

Уходила Надя, сапожки ее осторожно ступали по забрызганным грязью доскам, уходил за ней Олег, и парни кричали ему, что жена у него скупая и неделуха, раз дома не кормит, и Олег смеялся, а смеялась ли Надя, Терехов не видел, и видеть ему было ни к чему.

Он бросил окурок в лужу и сказал Уфимцеву:

– Пока Севка спит, надо дров нарубить.

– Хорошо, – сказал Уфимцев, – поедим и пойдем.

За рослой нескладиной клуба пилили тощие и толстые туловища сосен, елок, берез, маялись, потом исходили, пока не поднялись поленницы; в сплетениях сырых волокон вязли колуны. Ладони Терехов берег, секундный удар мышц старался передать колуну пальцами, боли не замечал, если она и была, шумная озорная работа успокоила его. Но потом, когда оставалось разрубить последние еловые колоды, Терехов подумал, что занят он не своим делом, уцепился за него, оттягивая свои начальственные хлопоты. Он помрачнел и, когда таскал охапки дровишек в девичье общежитие и в семейное, все размышлял о том, как и кем ему сегодня руководить, чтобы из руководства этого вышел толк. Был он электриком и плотничал, был он и бригадиром, и всюду раньше он ощущал от своей работы ту самую реальную пользу, которая могла принести удовлетворение. И вчера действия его, может быть, делу помогли, сегодня же, когда наступили штилевые будни, он испугался, что будет среди по-настоящему занятых работяг человеком, необходимости в котором никакой нет. Он уложил последнюю охапку, перебросился с девчатами веселыми словами насчет тепла и пошел по объектам.