Господа Помпалинские. Хам - Элиза Ожешко

— Вы давно в наших краях, граф?

— Вы такой редкий гость у нас!

— Столица отнимает у нас весь цвет общества!

— Кажется, ваша семья не собирается возвращаться в родные края?

И так далее и тому подобное.

Будь на месте Цезария его брат Мстислав, он бы показал им во всем блеске и великолепии, что такое настоящий светский лоск, сияние и отблеск которого напрасно искала в Цезарии золотая молодежь Н-ского уезда. Он бы продемонстрировал перед ними небрежные, но вместе с тем безукоризненные манеры, разочарованность и пресыщенность жизнью — качество особенно ценное в столь молодом возрасте; осанку, взгляд и улыбку человека, который ясно сознает, кто он, и требует подобающих своему положению знаков внимания от остальных смертных. Он стал бы примером, образцом для подражания, законодателем мод и обычаев в Н-ском уезде, и все, кому выпало бы счастье лицезреть его, переняли бы его походку, манеру говорить, смотреть и улыбаться. А Цезарий… Молодые люди оглядывали его исподтишка с ног до головы, недоумевая: «Невероятно! Est-il possible!» Бедняга не знает, куда деваться от смущения! А шапокляк уже и не к ребрам прижал, а мнет в беспомощно опущенных руках. На вопросы отвечает односложно, как будто ему больше всего на свете хочется отделаться от окруживших его гостей и спрятаться за старинную печку в углу или за это древнее фортепьяно у противоположной стены. Золотая молодежь Н-ского уезда решила, что он хочет над ней посмеяться, подшутить! «Комедию ломает, чтобы нас дураками выставить!»

При одной мысли об этом братья Тутунфовичи воинственно выпятили грудь. Но тут кто-то из Книксенов завел разговор о продаже Малевщизны, и старший Тутунфович не мог упустить случая изложить свои взгляды по этому поводу.

— Меня лично нисколько не удивляет ваше желание продать имение. Вы, наверно, хотите навсегда за границу уехать. Очень хорошо вас понимаю. Подвернись мне выгодный покупатель, я и сам поступил бы точно так же. Жизнь здесь становится просто невыносимой. La vie est devenue ici tout à fait impossible!

— Почему? — удивленно и тихо спросил Цезарий.

— О, значит, вы никакого представления не имеете о здешней жизни! — продолжал старший Тутунфович. — C’est un désert! Это настоящая пустыня! Никакого общества. Если бы не дом госпожи генеральши, где мы изредка собираемся небольшой компанией… в тесном семейном кругу, мы, без всякого преувеличения, позабыли бы, что такое приличные люди…

— Что вы говорите? Неужели в Н-ском уезде так мало приличных людей? — наивно воскликнул Цезарий.

— Мало! — с сарказмом повторил старший Тутунфович. — Да есть ли здесь вообще приличные люди? C’est sont des rustres, des gens de rien![308] Хамье одно, ничтожества! Но с какими претензиями! Возомнили о себе невесть что, и теперь попробуйте поставить их на место. Вы не представляете себе, граф, какие у нас здесь безобразия! Эти люди себе даже чужие фамилии присваивают!.. Например, всем известно, что в Н-ском уезде испо-кон веков были только одни Тутунфовичи — наша семья… Наш герб — подкова в золотом поле, и мы единственные настоящие Тутунфовичи. Между тем figurez-vous, comte[309], после небезызвестных беспорядков, перевернувших в стране все вверх дном, получилось какое-то демократическое месиво, весьма невкусное, и вот, откуда ни возьмись, явились другие Тутунфовичи со своим гербом… Какие-то местные шляхтичи, проходимцы, выскочки… поверьте, граф, des gens de rien…[310] Приезжаю я однажды в город — мне что-то нездоровилось, и спрашиваю: «Какой тут самый лучший врач?» И слышу: «Тутунфович!» В другой раз еду в поезде с какими-то неотесанными мужланами, на прощанье они представляются мне и — пожалуйста — тоже Тутунфовичи, инженеры на строительстве железной дороги! И так далее и тому подобное! Сначала мне это было просто неприятно, потом стало бесить. Нельзя же смотреть равнодушно, quand on le traîne dans boue… [311] как втаптывают в грязь дорогое, священное имя предков. И вот мы с братьями решили раз и навсегда отгородиться от толпы самозваных Тутунфовичей. Перерыли семейный архив и — поверите ли? — обнаружили, что некогда в самом деле было много Тутунфовичей, но наша семья носила фамилию Тынф и только из-за чьего-то брака к ней присоединилась вторая — Тутунфовичи… Значит, мы не Тутун-фовичи, а Тынфы, но в официальных бумагах значимся под первой фамилией, поэтому и подписываемся уже несколько лет Тынф-Тутунфовичи… Эта история достойна быть напечатанной: пусть все знают, какие безобразия творятся в забытой богом провинции. Надо вам сказать, граф, все это очень неприятно…

— Очень неприятно! — отозвался, как эхо, Цезарий, который с широко открытыми глазами внимал рассказу своего нового знакомого. От матери, брата и дядей он слыхивал о многих аристократических фамилиях, но о Тутунфовичах или Тцнфах никогда. Не зная, что полагается говорить в таких случаях, Цезарий не без некоторого колебания спросил:

— Значит, ваш род так же знатен, как и наш?

Столь беззастенчивая, неприкрытая похвальба ошеломила присутствующих. «Да он издевается над нами», — подумали они и хотели уже оскорбиться, но тут младший Тутунфович, который не лез за словом в карман, возразил с шутливым достоинством:

— Шляхтич и магнат родной брат — говаривали в старину, а коли так — и наш род не уступит самым знатным в Польше!

— Очень жаль! — ни с того ни с сего прошептал Цезарий.

— Почему? — хором воскликнули молодые люди, окончательно сбитые с толку.

— Потому что… — промямлил Цезарий, — по-моему гораздо приятней не принадлежать к знатному роду…

— «Ага, вот оно что! — обрадовались молодые люди. — Знакомая песенка! Фантазер! Философ! Новомодный граф-демократ!»

— Да, конечно, — поспешно поддакнул один из Книксенов, — меньше ответственности… больше свободы… noblesse oblige

Он хотел еще что-то сказать, но, взглянув случайно в окно, запнулся на полуслове и воскликнул:

— Voici maman! [312]

— Voici maman! — как эхо, откликнулись сестры.

За окнами промелькнула карета на полозьях, запряженная четверкой лошадей, потом отворилась дверь и в гостиную вошла пани Джульетта под руку с младшей дочерью — красавицей Делицией.

Что за умница эта пани Джульетта! Ведь не случайно она приехала с опозданием, когда все гости были уже в сборе. Что может быть эффектней, чем появление юной, очаровательной девушки, которая вдвоем с молодой и интересной еще матерью медленно проходит сквозь толпу гостей, выставляя напоказ свою красоту. А затеряйся она где-нибудь на стуле среди множества других лиц и пестрых красок — и нет того впечатления! Все это пани Джульетта рассчитала заранее. Но тонкий расчет угадывался и в наряде Д£лиции. Вопреки принятой в Одженицах моде, на ней было на этот раз платье из белого кашемира со скромным глухим воротом, живописно ниспадавшее мягкими, свободными складками, которое придавало ее облику нечто ангельски невинное. Строгость наряда нарушали только короткие рукава, но из-под них, наподобие поникших крыльев, опускалась на девичьи руки прозрачная кисея, которая не могла скрыть от постороннего взора их безупречную форму и ослепительную белизну. Чайная роза украшала пепельные косы, уложенные вокруг головы. Быть может, этот скромный, поэтичный наряд, так искусно подчеркивавший красоту Делиции, подсказала заботливой маменьке генеральша, упомянув, что Цезарий — мечтатель, или тот особый материнский инстинкт, который сравним разве что с интуицией поэта, с наитием, ясновидением, вдохновением, одним словом, способность по одному ребрышку воссоздать целый скелет мамонта.

Пани Джульетта не зря называла свою младшую дочь ангелом. Миниатюрная, стройная, круглолицая, с нежным румянцем на белоснежных щеках, алыми губками, которые всегда чуть улыбались, приоткрывая жемчужные зубки, голубоглазая, с тонкими дугами черных бровей и короной пепельных кос на голове, она и в самом деле была точно ангел с картины какого-нибудь художника.

А в тот вечер Делиция выглядела особенно восхитительно. Это была сама непорочность, юность, поэзия! Цезарий ни на одну женщину (за вычетом белокурой горничной, любовь к которой чуть не свела его в могилу) не смотрел так долго и пристально, как на это чудное видение, представшее перед ним в огромной гостиной.

— Кто это? — тихо спросил он у одного из стоявших справа и слева Книксенов.

— Наша сестра, граф, — хором ответили они.

— А та, другая дама… постарше?

— Это наша мать, граф!

Совершив обряд целования тетушкиных рук, пани Джульетта опустилась в кресло и изящным кивком издали приветствовала, сыновей. У братьев, наверное, мелькнула догадка, что и опоздание, и необычный туалет Делиции, и вспыхнувший на бледных щеках матери яркий румянец, когда она метнула быстрый взгляд на Цезария, скромно стоявшего в стороне, — все это неспроста. И, движимый каким-то смутным предчувствием, старший брат, изящно изогнув стан и очаровательно улыбнувшись, взял Цезария за локоток и сказал: