Половина желтого солнца - Чимаманда Адичи

— Водитель грузовика согласился нас подвезти, — рассказывал гость, и по говору Угву тотчас узнал в нем земляка Хозяина, уроженца Аббы.

— Что происходит? — спросил Хозяин.

Второй гость поставил на стол бутылку с водой и тихо сказал:

— Нас убивают как муравьев. Понимаете? Как муравьев.

— Чего только не видели наши глаза, — сказал Обиозо. — Посреди дороги лежала целая семья — отец, мать и трое детей. Прямо посреди дороги.

— А что в Кано? Что творится в Кано?

— В Кано все и началось.

Обиозо что-то рассказывал, говорил про грифов и про горы трупов за городскими стенами, но Угву уже не слушал. В голове звучало: «В Кано все и началось». Скорей бы эти гости убирались. А если не уберутся, то пусть заткнут свои поганые рты. И дикторы по радио пусть замолчат. Но они не умолкали. Они все говорили об убийствах в Майдугури, и Угву едва не вышвырнул приемник в окно. А на другой день мрачный голос по Радио Энугу стал передавать сообщения очевидцев с Севера: в Зарии зарубили учителей, в Сокото подожгли полную людей католическую церковь, в Кано беременной женщине вспороли живот. Ведущий помолчал. «Некоторые из наших братьев возвращаются домой. Те, кому повезло, возвращаются. Вокзалы переполнены беженцами. Если можете поделиться хлебом и чаем, несите на станции. Помогите нашим братьям в беде».

Хозяин подскочил с дивана.

— Ступай, Угву, — велел он. — Возьми хлеб, чай и иди на вокзал.

— Да, сэр, — отозвался Угву. Перед тем как заварить чай, он поджарил Малышке на обед бананов. — Обед Для Малышки в духовке, сэр.

Угву не понял, расслышал ли Хозяин. Вдруг Малышка проголодается, а Хозяин не знает, что бананы в духовке? Угву думал об этом до самого вокзала, чтобы больше уже ни о чем не переживать. Вдоль всей платформы были расстелены циновки и грязные покрывала, а на них вплотную сидели мужчины, женщины, дети — плакали, жевали хлеб, перевязывали раны. Вокруг сновали торговцы с подносами на головах. Угву не хотелось заходить на этот грязный развал, но он пересилил себя и приблизился к сидевшему на земле человеку с кровавой тряпкой вокруг головы. Всюду жужжали мухи.

— Будете хлеб? — предложил Угву.

— Да, брат мой. Dalu, спасибо.

Угву, стараясь не смотреть на глубокий порез на голове незнакомца, налил ему чаю и протянул хлеб. Завтра он уже не вспомнит лица этого человека, потому что не захочет вспоминать.

— Будете хлеб? — спросил Угву другого человека, что сгорбился рядом. — I choro, хотите хлеба?

Человек обернулся. Угву отпрянул и едва не выронил термос. У незнакомца не было правого глаза, вместо него — кровавое месиво.

— Спасли нас солдаты, — сказал первый, будто считая необходимым поведать свою историю в благодарность за хлеб, который он ел, макая в чай. — Велели бежать в казармы. Те изверги гнали нас, как сбежавшее стадо, но открылись ворота казарм — и мы были спасены.

К платформе подполз поезд, набитый битком — люди висели даже снаружи, держась за металлические поручни. Угву смотрел на усталых, запыленных, окровавленных людей, вылезавших из вагонов, но не бросился вслед за остальными на помощь. Страшно было представить Оланну среди этих несчастных, но еще страшнее — что ее среди них нет, что она застряла где-то на Севере. Он дождался, пока выйдут все. Оланны не было. Угву отдал остатки хлеба одноглазому, повернулся и бежал без оглядки до самой Одим-стрит.

Оланна сидела на веранде у Мухаммеда, пила холодное рисовое молоко и смеялась от удовольствия — губы были липкие, молочная струйка приятно холодила горло. Появился привратник и подозвал Мухаммеда.

Мухаммед вышел и через минуту вернулся с листовкой в руках.

— В городе беспорядки, — сказал он.

— Студенты бунтуют?

— Кажется, на религиозной почве. Ты должна сейчас же уехать. — Он избегал ее взгляда.

— Мухаммед, успокойся.

— Суле говорит, везде перекрывают дороги и ищут неверных. Скорей, скорей.

Мухаммед поспешил в дом. Оланна — за ним. И что он так перепугался? Студенты-мусульмане по всякому поводу выступают, пристают к прохожим, одетым по-европейски, но всегда быстро утихомириваются.

Мухаммед вынес из комнаты длинный шарф, сунул Оланне в руку:

— Повяжи, чтобы не выделяться.

Оланна надела шарф на голову и обернула вокруг шеи.

— Чем не правоверная мусульманка? — попыталась пошутить она.

Но Мухаммед едва улыбнулся.

— Едем. Я знаю короткую дорогу до вокзала.

— До вокзала? Мы с Аризе уезжаем только завтра. — Оланна едва поспевала за ним. — Я еду к дяде, в Сабон-Гари.

— Оланна! — Мухаммед завел мотор. Машина дернулась и рванула с места. — В Сабон-Гари опасно.

— Что значит опасно? — Оланна оттянула край шарфа: вышитая кайма врезалась в шею.

— Суле говорит, они хорошо организованы. И на Эйрпорт-роуд лежат тела убитых игбо.

Значит, это не очередная студенческая демонстрация. От страха у Оланны пересохло во рту. Она сжала руки и взмолилась:

— Заедем сначала за моими, пожалуйста.

Мухаммед повернул в сторону Сабон-Гари. Мимо пропылил желтый автобус, вроде тех, в которых разъезжают по деревням политики и раздают жителям рис и деньги. Из дверей свешивался человек с рупором, медленно, гулко повторяя на хауса: «Игбо, убирайтесь вон! Прочь, неверные! Игбо, вон!» На обочине толпа юнцов распевала: «Araba, araba!»[61] Мухаммед притормозил, посигналил будто бы в знак солидарности; те помахали в ответ, и Мухаммед вновь прибавил скорость.

В Сабон-Гари первая улица была пуста. Серыми тенями поднимались клубы дыма, пахло гарью.

— Жди здесь. — Мухаммед остановился, немного не доехав до двора дяди Мбези, выскочил из машины и побежал.

Улица казалась Оланне чужой, незнакомой; ворота выломаны, куски металла валялись на земле. Только сейчас Оланна увидела киоск тети Ифеки, вернее, то, что от него осталось: щепки, пакетики арахиса, затоптанные в пыль. Оланна открыла дверцу и тоже вышла. Замерла на миг от жары и ослепительного света — языки пламени плясали по крыше, в воздухе кружился пепел. Она кинулась к дому и окаменела. Дядя Мбези лежал ничком, неестественно скрючившись, разбросав ноги в стороны. Из глубокой раны на затылке проступило что-то белесое. Зияющие на голом теле ранки казались полураскрытыми густо-красными губами.

Оланне стало дурно, она не могла пошевелиться, ноги онемели. Мухаммед тянул ее прочь, до боли сжимая руку. Но как бросить сестру? Аризе вот-вот должна родить. Аризе нужен врач.

— Аризе, — выдохнула Оланна. — Надо забрать Аризе.

Вокруг сгущался дым, и Оланна не сразу поняла — то ли во двор хлынула толпа, то ли она приняла за людей столбы дыма, но тут увидела, как сверкают лезвия топоров и мачете, развеваются забрызганные кровью полы кафтанов.

Мухаммед втолкнул ее в машину и, обойдя кругом, сел сам.

— Спрячь лицо, — велел он.

— Мы вырезали всю семью. На то была воля Аллаха! — выкрикнул на хауса один из пришедших. Он пнул распростертое на земле тело, и Оланна, будто прозрев, увидела, сколько вокруг трупов — они валялись всюду, как тряпичные куклы.

— Вы кто? — спросил другой, преградив им путь.

Мухаммед, не выключая мотора, открыл дверь и заговорил на хауса, быстро, настойчиво. Человек посторонился. Мухаммед чуть не врезался в дерево кука. Большой стручок упал с ветки, хрустнул под колесом. Оланна оглянулась. Первый человек поддал ногой еще один труп — обезглавленное тело женщины — и перешагнул через него, хотя вокруг было куда ступить.

— Аллах такого не прощает. — Мухаммед дрожал как в лихорадке. — Аллах их не простит. Аллах не простит тех, кто толкнул их на это. Аллах не простит никогда.

Они ехали в страшном молчании — мимо полицейских в забрызганной кровью форме, мимо сидевших у дороги грифов, мимо мальчишек с ворованными радиоприемниками под мышкой — до самого вокзала, где Мухаммед втолкнул Оланну в переполненный вагон.

Оланна сидела на полу вагона, поджав к груди колени, среди горячих потных тел. Снаружи тоже ехали люди — пристегнулись к вагонам ремнями или стояли на ступеньках, висели на поручнях. Оланна услышала сдавленный крик, когда с поезда упал человек. Вагон был ветхим, дорога тряской, и при каждом толчке Оланну швыряло на сидевшую рядом женщину; та держала на коленях большой сосуд-калебас. Одежда женщины была в пятнах, похожих на брызги крови, но Оланна не могла разглядеть как следует — болели глаза. Их будто запорошило песком пополам с перцем, веки жгло и щипало. Ни моргнуть, ни закрыть глаза, ни открыть. Хотелось их выцарапать. Послюнив пальцы, Оланна смочила глаза. Так она лечила царапины Малышки. «Мама Ола!» — хныкала Малышка, протягивая ушибленную ручку, и Оланна, облизнув палец, терла больное место. Но смоченные слюной глаза лишь сильней заболели.