Повесть сердца (сборник) - Алексей Варламов

Вера Исааковна нимало не ошиблась: Галина Ивановна оказалась женщиной эффектной не только внешне, но и по характеру. Польская кровь играла в ней честолюбием и ревностью ко всему, что ее окружало; она умела хорошенько поджимать губы, преподавала математику и дослужилась до завуча, держа и вверенную ей школу, и порученную семью в кулаке. Мужа своего частенько поругивала, свекра не переносила на дух, и он ей платил теми же облигациями, однако бабушку боготворила, и не только за оказанное благодеяние, а за душевную щедрость и силу и за, если так можно выразиться, равновеличие себе. Когда они поселились после долгих дядюшкиных мытарств и скитаний по Советскому Союзу в Подмосковье, она не раз звала свекровь переехать к себе, бабушка благодарила, выказывала невестке уважение, однако от настойчивого приглашения уклонялась и предпочитала издалека наблюдать за семейным счастьем своего первенца.

Что касается его младшего брата Бориса, то и того спасла любовь. В старших классах двоечник и бездельник, он влюбился до беспамятства в молодую учительницу истории, а с нею и в ее предмет. Учительница на его страсть не ответила, зато дядюшка взялся за ум и по окончании школы решил поступать на исторический факультет университета. Экзамены он завалил, получил повестку в военкомат и уже собрался было идти под ружье, как вдруг стало известно, что на не пользовавшемся никакой популярностью экономическом факультете случился недобор, и наголо бритый Борис сделался студентом МГУ. Так случайно-предопределенно решилась его судьба, в дальнейшем вознаградившая его карьерными успехами, научными степенями, написанными им книгами и пройденными по самым диким местам страны горными маршрутами, первые из которых он одолел еще на Алтае босиком в рубище подпаска и со странным чувством вернулся в эти края десятилетия спустя взрослым человеком со сложившейся судьбой. Но более всех была утешена его матушка, которая после долгих лет непрестанных трудов и бессонных ночей могла хотя бы чуть-чуть успокоиться. И как бы далеко дядька ни собирался, перед каждым восхождением он приезжал к бабушке, и было что-то бесконечно трогательное в том, как она целовала его и полушутя-полусерьезно твердила: «Бобик, Бобик, береги свой лобик».

Еще благополучнее сложилась судьба бабушкиной дочери. В положенный срок она закончила с серебряной медалью школу, поступила в педагогический институт, на третьем курсе отправилась поднимать целину почти в ту же самую местность, где находилась во время эвакуации, и по той самой дороге, по которой так трагически ехали они все вместе десятью годами раньше. На целине двадцатилетняя студентка познакомилась с командиром студенческого отряда, вышла за него замуж и родила двоих детей, воспитывать которых досталось бабушке, ибо у ее дочери на первом месте всегда была работа в школе, да и бабушке она, пожалуй, доверяла даже больше чем себе.

Из 16-метровой комнаты, где одно время вместе жили сразу три молодых семьи: в одном углу Николай с женой и ребенком, в другом – моя матушка с отцом и маленькой дочкой, в третьем сама бабушка, а на балконе в палатке – походник Борис со своей суженной Татьяной, дети постепенно разъехались, обзавелись своими квартирами, и отныне бабушка за них не отвечала. Она дала им все что могла – жизнь, здоровье, образование, профессию, судьбу – дала им себя, а уж как они сумели этим богатством распорядиться, было не в ее власти. Отец же их меж тем жил своей жизнью, которая с бабушкиной продолжала пересекаться и возмущать ее и без того неспокойный дух.

8

Среди многочисленных стихов Марии Анемподистовны, посвященных мужу, самое знаменитое было вот это.

Сед дед Мясоед

Натворил он много бед.

Вдруг затеял он жениться,

У внучат пришел спроситься:

Посоветуйте, друзья,

С кем счастливей буду я.

Много у меня домов,

Как у зайца теремов,

Где всегда зовут и любят,

Приласкают, приголубят.

Здесь покормят повкусней,

Там целуют горячей.

Не могу я сам решить,

Где мне голову склонить.

Она зачитывала эти стихи на устраиваемых ею застольях с пирожками, домашними наливками, салатами, студнем и заливным – всем тем, что она научилась готовить к своим пятидесяти годам, и, глядя на это изобилие, трудно было поверить, что сильная, уверенная в себе женщина, хозяйка, мастерица когда-то не знала иных из женских ремесел. Теперь она умела, кажется, все на свете, швейная машинка сделалась ее главным инструментом, она обшивала всю родню, нянчила внуков – самое первое воспоминание всей моей жизни, как бабушка носит меня на руках, и единственное искусство, которому она не обучилась, было вязание на спицах, да и то потому, что оно плохо вязалось с ее деятельным характером. Но главное достоинство и предназначение моей бабы Маши, моей Марии гранд-мер было не в том, чтобы готовить, шить, стирать, гладить и печатать, главное – она умела разбираться в людях как никто. Она давала житейские советы, устраивала чужие дела, устраняла конфликты и умиряла чужие страсти, к ней шли, тянулись, ей доверяли, ее слушались, ей подчинялись – она выстрадала это, даже не право свое, а скорее поручение, своего рода послушание. Бабушка никогда не заносилась, не относилась ни к кому свысока, но принимала свою долю с осознанием собственного достоинства, в ней, лишенной, а точнее отрекшейся от дара веры, присутствовал – я не умею этого объяснить – дар взыскующей, терпеливой любви, и в характере ее было что-то от властной игуменьи в миру. По желанию сыновей в последние перед пенсией годы она работала уже не так много и на пенсию вышла рано, отчего пенсия была невелика, но Борис с Николаем каждый месяц ей доплачивали по десятке новыми деньгами, однако никогда ее нельзя было увидеть среди старушек на лавочке во дворе. Ей было не до сплетен и пересудов. Письма из других городов приходили к ней, к телефону чаще всего звали ее, гости в нашем доме не переводились. Среди них бывал и дед, к которому теперь она относилась скорее иронически, и все же… все же, что ни говори, но именно он оставался главным событием ее жизни и был причиной того положения, которое она в глазах окружающих занимала.

Впрочем советов как жить спрашивали и у деда. Молодая родственница обратилась к нему с вопросом, как проверить чувства своего избранника.

– Попроси у него взаймы пять тысяч. Если даст – значит, любит, – ответствовал Алексей Николаевич нимало не шутя.

Женщина так и сделала. Больше своего ухажера она не видала.

Бабушка же, не считая денег от сыновей, получала пенсию в двадцать семь, а потом в сорок рублей, с которой всегда покупала шестерым внукам подарки и деньги у нее катастрофически не задерживались.

– Муся не умеет жить, никогда не умела и ничему научилась, – поставил ей окончательный диагноз богатеющий год от года ее вечный муж, который помимо всего прочего не мог простить бывшей жене того, что в сорок седьмом после продажи болшевской дачи она причитавшуюся ей половину денег не стала прятать по углам, а купила пишущую машинку «Торпедо» и пианино – Господи, кому оно тогда было нужно! – но таким образом денежная реформа ее обошла. Только вот никто из детей и внуков способности к музыке не проявил, хотя машинка и сгодилась.

Итак, бабушка писала стихи, которые читала детям, брату, сестре, невесткам, зятю, племяннице, внукам, Тузику, и, наконец, самому их герою, когда он приходил с новой подругой и, низко наклонив квадратную седую голову с седыми волнистыми волосами, красиво обрамлявшими его немалую лысину, жадно набрасывался на еду, сметая все подряд, так что чувствовалось, какое удовольствие доставляет ему вкусная пища и как не хватает домашней стряпни и ухода. Жалел ли он когда-нибудь, что дважды ушел от этой женщины, кто знает? Но если в бабушкином присутствии его пытались осуждать или им возмущаться, то все разговоры пресекались одной ее любимой, упрямой цитатой: «Не будь его, сидела б я в Твери…» Она была справедлива и не умела быть неблагодарной.

А тот, к кому эта благодарность была обращена, жил весьма своеобразно в эту пору – у деда начался затянувшийся на долгие годы кризис жанра. После Тузика его гражданской женой стала родная сестра писательницы Валентины Осеевой Анжелика (для тех, кто помнит книги Осеевой, это Мышка из романа «Динка»), с ней он жил на улице Горького прямо напротив Моссовета в большой однокомнатной квартире, где в ванной стояла кухонная плита, а на кухне обитали мать и брат дедовой возлюбленной. От коммунального ли кошмара или по иной причине, но только вскоре дед снова лег в Кащенку и познакомился там с дочерью известного архитектора М. Алексей Николаевич переехал к ней чуть выше по Тверской в просторную квартиру в доме на углу бульвара, где находится магазин «Армения». Однако если сам он лежал в психиатрической клинике с диагнозом довольно туманным, то дочка зодчего была больна всерьез. Однажды она выбросилась из окна дома, попав на троллейбусные провода. Потрясенный дед вернулся к Анжелике, и та его приняла, но некоторое время спустя и она умерла. Было у него еще несколько возлюбленных и среди них одна немка, которая тоже приходила к нам в гости, и дед сидел вместе с нею возле кроватки рыжебрового внука, названного в его честь, что старику невероятно польстило и сподвигло подарить Алексеевым родителям большой платяной шкаф. А уже в самом конце мужской карьеры семидесятилетний ветеран Гименея познакомился на кладбище с богатой вдовой советского посланника в Китае Ниной Ивановной С. Могилы ее супруга и дедовой последней жены располагались рядом. Расписываться с новой подругой дед не жаждал, но у Нины Ивановны имелась квартира на Новозаводской улице и зимняя дача в Снегирях, что и стало решающим аргументом.