Книга о разведчиках - Георгий Егоров

Вечером я возвращался во взвод, жадно хлебал «шрапнель» — целый день на голодный желудок. Сухим пайком брать не хотелось, попросить в роте котелок супу, конечно, можно было, никто бы не отказал, но я стеснялся. И вот хлебал по вечерам и взахлеб рассказывал обступившим меня ребятам о виденном. Я уже знал в лицо многих фрицев. Офицеров среди них не было. Видимо, командовали всем на передовой унтер-офицеры и ефрейторы. Но часам к двенадцати каждый день появлялся офицер. Все вскакивали, вытягивались в струнку. Он проходил в блиндаж, и каждый продолжал заниматься своим делом.

— Так ты знаешь что сделай! — восторженно воскликнул Исаев. — Ты возьми снайперскую винтовку и шлепни этого офицера. Понял?

Такая мысль у меня уже мелькнула. Но это значило, что потом надо будет искать другое место — с обжитого уже мной дерева их снайпер снимет меня с первого выстрела. Я-то попаду или нет в офицера, а снайпер меня стебанет наверняка.

— Эх ты-ы. Завтра я пойду с тобой, — загорелся Иван. — Мы его, паразита, как миленького снимем. Я сейчас сбегаю к снайперам, выпрошу винтовку, и мы его…

Винтовку он принес, но идти со мной ему не пришлось — на другой день Ивана с ребятами послали на противоположный конец обороны, день-два понаблюдать, а потом добить «языка». Я же не утерпел и на следующее утро взял с собой снайперскую винтовку, дождался появления офицера, поймал его в прицел и чикнул. Не знаю, убил я его или нет. Но когда рассеялся дымок от выстрела, ни одного фрица на полянке за траншеями не было — как корова хвостом смахнула. А через минуты-две засвистели мины. Я не стал испытывать судьбу дальше — бросил винтовку вниз и следом за ней сам, не разбирая сучьев, кубарем к матушке-земле. Шмякнулся, сгреб винтовку и бегом к окопам. Пока добежал до нашего переднего края, с десяток мин около моего дерева разорвалось — ну, думаю, и оперативность у них! Наша пехота тоже стала собирать свои пожитки и спускаться в траншеи, в блиндажи. Ворчат солдаты на меня.

— Чего тебе приспичило тут со своей пукалкой?

— Не настрелялся еще. Как хорошо жили…

Я виновато отсиделся в траншее, пока кончился минометный обстрел, и побрел домой, во взвод.

А на следующий день рано утром Иван Исаев привел «языка», хорошего такого унтерочка. Сам возбужденный — и тем, что «языка» приволокли без потерь, и что отвыкнуть от тыла не так уж, оказывается, и трудно.

— Только знаете, ребята, что я скажу? Зимой лучше.

— Это почему же? — спросил Грибко, самый старый после нас с Иваном по стажу разведчик во взводе.

— Сейчас на каждый куст надо оглядываться. Везде фриц может сидеть и тебя караулить. А зимой, ясное дело, по блиндажам они сидят, родимые. Между блиндажами можешь прогуливаться свободно, только бы на часового не напороться, ясное дело. Ведь просто так, ни с того ни с сего на снегу фашист лежать не будет? Ясное дело — не будет. Он же не морж. А сейчас может лечь под куст и лежать… ну, допустим, неделю.

— Чего ему неделю делать под кустом? — пытался «завести» Исаева Грибко. Он умел это делать.

— А так, захочет и будет лежать.

— Что ж ты не захочешь и не ляжешь под кустом на неделю?

Иван вздохнул:

— Старшина кормить не будет…

— А у них, думаешь, кормят бездельников?

— Он же караулить будет.

— Кого?

— Ну меня…

— А откуда он будет знать, что ты пойдешь именно мимо этого куста?

— Ниоткуда, — стал в тупик Иван Исаев. Чувствовал, что Грибко закружил его. — Откуда я знаю? Что ты пристал ко мне?

— Это не я пристал. Это ты оглядываешься на каждый куст. Чего ты оглядываешься?

— Я не оглядываюсь.

— Но хочется оглянуться, правда?

— Ага, хочется, — обрадованно признался Иван. — Так и кажется, что он, сукин сын, сидит под кустом и ждет, когда ты пойдешь, чтоб сзади кинуться.

— Какой-то ты, Иван, стал трусоватый. На себя не похож.

Иван поскреб в затылке.

— Понимаешь, как-то непривычно. Под Сталинградом было хорошо.

— Чего уж хорошего — столько ребят полегло.

— Это само собой. — Иван опять вздохнул. — Тут еще неизвестно сколько поляжет… В общем, ясное дело, от легкой жизни пора отвыкать. Опять запрягаться надо… Хоть война бы скорее кончилась, что ли!

А несколько дней спустя мы ходили в тыл к гитлеровцам. Больше всего удивило Ивана — да не только его, а я всех нас — что за линией фронта точно такая же земля, такие же деревья, такая же трава растет. На войне до того привыкаешь к линии фронта, что даже мы, разведчики, при переходе этой линии ощущаем трепет в душе, словно перешагиваем в другой мир. Поэтому и ждешь по ту сторону переднего края чего-то необычного. А в этот раз даже не заметили, когда и перешли в тот чужой мир… Иван удивлялся:

— Ни за что не верится, что война, — никогда я летом не воевал. Такая благодать кругом, а тут война… — И вдруг догадался: — А-а… вон это почему — я в лесу никогда не воевал. Мне сейчас кажется, что я дома, в своей родимой тайге. Вроде на охоту пошел, и все.

Чтобы обвыкнуться, недели нам хватило. А через неделю мы втроем — Иван Исаев, комсорг взвода Грибко и я — пошли пощупать немцев в деревушке, которая называлась Малая Моховая. Задание казалось пустяковым. Кругом деревни болото, и где-то в этом болоте — а скорее всего между болотом и деревней — стоят минометы и методически жварят по нашим ближним тылам — от штаба полка и до самой передовой. Надо было засечь их позиции, нанести на карту, выследить немецкого корректировщика и по возможности обезвредить его. Ребята шутили:

— На такое плевое дело посылают трех стариков…

— Проминаж им делает пээнша, чтоб салом не покрылись.

Кто знал тогда, что это были их последние шутки и последнее наше расставание.

Болото оказалось поймой речушки. На противоположном ее берегу стояли две минометные батареи.

— А корректировщика, — уверенно заявил Иван, — надо искать на этом берегу, на самом высоком дереве.

И мы нашли. Нашли провод, который тянулся с дерева на дерево. Перво-наперво обрезали его. А потом двинулись по нему обратно, к нашей обороне. Шли со всеми предосторожностями, осматривая каждое дерево с вершины до самого комля. Провод вывел нас на пригорок и исчез в густой кроне кряжистого дерева. Иван приложил палец к губам, повернувшись к нам, предупредил, чтобы замерли, и сам осторожно стал обходить это разлапистое дерево. Вдруг на лице его появилась улыбка. Он поманил нас пальцем и сделал знак, чтоб шли тихо. Мы с Грибко подкрались на цыпочках и увидели прямо-таки изумительную картинку: на расшарашенных массивных ветвях устроен помост, а на помосте — в одних трусах лежит и загорает себе корректировщик. До того это выглядело мирно и забавно, что просто в голову не пришло поначалу поднимать автомат и стрелять в загорающего человека.

Иван окликнул его:

— Эй, фриц! Гутэн таг… Ком… Ком-ком!

Немец встрепенулся. Увидел нас в цветастых маскхалатах. Метнулся было к автомату, висевшему тут же на сучке, но Иван погрозил ему пальцем.

— Эй-эй! Ты брось свои фашистские замашки. С тобой как с человеком, а ты… Хэнде хох! Бросай оружие сюда. Ком!

Корректировщик растерянно смотрел на нас сверху и, конечно, начал уже соображать, что сопротивление — это самоубийство. Мы же изрешетим его помост вместе с ним, не сходя с места.

После того как он спустился, оделся и предстал в полное наше распоряжение, мы посовещались — считать задачу выполненной или вернуться к речушке с пленным и пусть он покажет, где еще стоят их минометы, где штаб и где вообще все ихнее?

И мы вернулись. На речушке же стояла старая мельница — почти такая, как в «Русалке». Не было только мельника. Противника тоже не было. Мы обшарили ее сверху донизу. Установили, что гитлеровцы тут бывают — валялись пустые консервные банки и прочие отбросы. Больше того — мельница даже работала недавно и на ней мололи пшеницу: около жерновов была просыпана свежая мука.

Иван обследовал все тщательно и досконально. И вдруг шепотом позвал:

— Ребя, гля, тут дверь куда-то. Вон заваленная.

Раскидали завал. Замка не было. Правильно хозяин рассудил: в войну никого замок не остановит, наоборот — привлечет внимание. Заглянули в подвал — всякое барахло навалено. Иван попинал, попинал хлам. Куда-то полез вглубь. Кричит оттуда:

— Ребя, кадка меду!

Вчетвером дулись, пока подкатили поближе к свету кадушку центнера на три — на четыре меда. Немец дулся на равных. Ел мед тоже вместе с нами.

— Эх, хлеба нету, — пожалел Иван. — А без хлеба много не съешь.

Грибко предупредил:

— А меду много есть нельзя. Сразу копыта откинешь.

— Ну уж прямо. А чего ж тогда говорят, что когда меду переешь, то после на пузе он выступает, если на солнце полежать…

Мы уплетали мед ложками — благо у солдата ложка всегда за голенищем. И очень жалели, что его в кадке не убывало.