Первое «Воспитание чувств» - Гюстав Флобер

И ссора чуть было не вспыхнула снова, но вошла Катрин и возвестила:

— Мсье Мендес просит вас, сударь, послать за доктором: ему очень плохо, бедняга бледен, как простыня на его постели, иногда он скрипит зубами, тогда мсье Альварес говорит ему какие-то слова, на что мсье Мендес тотчас отвечает ему с яростным видом, все повторяя: «lа puta! la puta!»[44]

— Так, значит, «lа puta!», — удивленно промямлил папаша Рено. — Гм, «lа puta!». Вероятно, молодой человек бредит.

— Так я передам, что мсье отправился за врачом? — переспросила Катрин.

«Черт побери! — сокрушался он про себя. — Больной у меня в пансионе! И притом расхворался не на шутку! Он же, чего доброго, заразит других, я погиб! Отпрыск одного из влиятельнейших семейств Лиссабона… Если он умрет, все кончено, у меня больше не будет португальцев… а кто же мне тогда станет присылать ящик апельсинов к Новому году?»

— Что поделаешь, — вздохнула мадам Рено, — надо идти за доктором.

— Но… но, — попробовал было воспротивиться еще не пришедший в себя супруг, — может, все обойдется?

— Идите, сударь, идите! — твердила Катрин.

— Да, надо отправляться, — решился вдруг хозяин дома. — Бегу, но скоро вернусь.

Оставшись наедине с мадам Эмилией, вновь в мечтательной позе раскинувшейся в креслах, Анри продолжал восхищаться блестками ее только что отбушевавших показных страстей и сравнивал их с теми, свидетелем которых бывал каждый день; он перебирал в уме те минуты, когда она дулась, когда выходила из себя, вспоминал, как внезапно все это утихало, сменяясь ласковой нежностью, любовной яростью либо божественным ребячеством — всем тем, чем она обвораживала его каждый день, но теперь к этому прибавилось совсем новое неприятное открытие: обнаружилась тяга к бесполезному предательству, каковому эта женщина отдавалась с неистовым наслаждением.

Внезапно он вздрогнул: она встала и подошла к нему почти вплотную, улыбаясь, она всем видом своим говорила: «Все это для тебя», и взгляд ее проникал прямо в глубины его души, задевая там самые звонкие струны тщеславия; он тоже заулыбался, протянув руки, в неудержимо алчном порыве обнял ее и запечатлел долгий поцелуй на ее чистом белом лбу, придававшем ее облику столько простодушия, стоило ей взглянуть на возлюбленного, и столь предательски-лживом, когда она обращалась к другим.

— Говори тише, тише, — шептала она, покусывая губу, — он сейчас вернется.

— Ох, как же, как же ты умеешь его дурачить! — снова и снова восклицал Анри.

— Да, да! — шептала она, прижимая его ко рвущейся из тугого корсетного плена груди. — Да, все это для тебя, для тебя!

— Ты меня любишь? — вопрошал Анри.

Отрешенно глядя в пустоту, она выдохнула:

— Я его ненавижу! Ненавижу!

Дверь в прихожую была открыта, дом кишел народом, в любую минуту сюда могли заглянуть, на лестницах раздавались шаги; они дрожали, тоскливо ожидая, что кто-нибудь войдет, и эта тревога превращалась в еще один род любовного томления сверх прочих; они смаковали все прелести адюльтера: и его удушливое счастье без слов, и еле сдерживаемое опьянение страстью. Вот когда сумерки сладки, ложь оборачивается восторгом, а святотатство одурманивает пряным ароматом и доводит жар соблазна до грани безумия. Фатальная любовь, затянувшая свои путы, так кичится умением разрывать чужие силки, что с непотребной свирепостью поминутно попирает их каблуком.

Тем временем Мендес, лежа в постели и истекая потом под несколькими покрывалами, ожидал прихода врача; Альварес, сидя в изножье его кровати с подушкой под спиной, выглядел не лучше.

— Если бы я хоть овладел ею, — жаловался первый, — вместо того, чтобы…

— Мне тоже тяжко, — вторил ему другой. — Ведь и я…

— Но в конце концов, тем хуже для меня! — обреченно вздыхал Мендес.

— О нет, нет — лучше умереть! — твердил почти неслышно Альварес.

Наконец явился добрейший доктор Дюлорье. Вы не знаете его? Ныне это ученая знаменитость; он начинал с дам на содержании, перешел на столичных благочестивых прихожанок, а там сделался чуть ли не образцом финансового процветания благодаря своей работоспособности и таланту; но в те года он еще не разбогател и откликался на любые вызовы. С первого взгляда он определил причину страданий нашего друга Мендеса.

— Ох-ох, — приговаривал он, обследуя молодого человека, — налицо осложнения, все это требует особого ухода.

И принялся выписывать рецепт.

Не одни только сердечные невзгоды привели Мендеса в подобное состояние. Он давно уже прельщался мадам Дюбуа, более чем полгода грезил о ней каждую ночь и всякий день мысленно говорил с ней; он переписал для нее стихов тома на четыре, чтобы привлечь ее внимание, купил невесть сколько самых причудливых галстухов и украшенных золотыми выпушками цветных жилетов; каждые полмесяца (обыкновенно на следующий день после ее визита в особняк мадам Рено) он давал себе клятву, что признается ей во всем, произнесет вслух: «Я вас обожаю», — и падет к ее ногам; когда же все благоприятные моменты были упущены, назначал себе отсрочку, распаляясь обновленной решимостью, каковая неизменно иссякала, как и в прошлые разы, стоило ему увидеть роскошную шею добрейшей мадам Дюбуа. Его португальский темперамент, раззадоренный непреходящим вожделением, уже готов был разорвать его на части, как паровой котел, когда однажды вечером — да будет благословенно это время суток! — он улизнул из пансиона папаши Рено, спустился к Сен-Жерменскому предместью, перешел через мост и стал прогуливаться по улицам Гельдера, Мишодьер и Гранж-Бательер.

В полночь он возвратился и в энтузиастическом порыве явился в комнату Альвареса; назавтра он снова вышел из пансиона и вернулся в том же расположении духа, днем позже все повторилось с неизменным результатом; тем не менее однажды после такой прогулки он вернулся домой весьма опечаленный.

Вот почему доктор Дюлорье выписывал теперь столь длинный рецепт; с того дня его желтый возок в течение трех недель каждое утро останавливался у парадного входа пансиона папаши Рено.

Пилюли следовали за отварами и мятные лепешки за настоями; Мендес постепенно приходил в себя, он уже обещался выйти из дому и попробовать свои силы в Ранелаге,[45] где мог бы завязать приятные знакомства, способные навсегда стереть из его памяти воспоминание о мадам Дюбуа и предоставить на выбор все виды счастья. Он уже помечтывал о хорошенькой гризетке, чистенькой и миленькой, или молоденькой белошвейке, или фигуранточке из Комической Оперы, курносенькой и чуть-чуть ветреной, с которой можно разделить и ее мансарду, и ее любовь; он уже мурлыкал: «Как мило жить под самой крышей, когда тебе лишь двадцать лет!», не разделяя мнения всех прочих, считающих, что лучше жить где-нибудь в ином месте, будь то даже подвал.

Альварес, напротив, день ото дня худел, взгляд тускнел, спина горбилась, во всем существе его разливалась блаженная бессмысленная меланхолия, и под ее влиянием замирали те немногие способности, коими наградила его природа. Любовь, которую он неизменно питал к мадемуазель Аглае, не столь бурная и дикая, как у мсье Мендеса, но более сокровенная и глубокая, превратилась в свирепую манию, потихоньку умерщвлявшую бедного малого. Бесцветное лицо тощей дамы с длинными локонами сопровождало его повсюду, преследуя, словно призрак, и воспоминание о ней, с каждым днем все более живое, переполняло его, будило едва утихшее желание, что есть мочи месило и душу, и тело; он целую вечность топтался, как лошадь в манеже, по кругу, в центре которого высилась (совершенно неподвижно) эта идея, уже ничего не говорил, но в тайниках одинокой души жег сердце на медленном огне.

Прежде всего ему прописали молоко ослицы, порекомендовав сельский воздух и больше движения по четвергам и воскресеньям. Мендес и папаша Рено отправлялись с ним на прогулку за городскую черту и бродили по полям или — в дни, когда он чувствовал слабость, — по бульварам вдали от центра; в безоблачную пору он спускался в сад и усаживался возле шпалерника в принесенное специально для него кресло, забавляясь видом плавающих в бассейне золотых рыбок, или, вооружась заостренной палкой, отправлялся на охоту за улитками.

Наступил август, а вместе с ним — время экзаменов и конкурсов. Мсье Рено был перегружен сверх головы. Анри, до зимы отложивший первое испытание своих талантов в Школе правоведения, не делал более ничего и кротко ожидал дня, когда его призовут скучать в провинцию, а мадам Рено была так прекрасна, добра и неожиданна во всем! Как, право, сладко жить в доме папаши Рено, если не следовать ни одному из его советов! Да еще спать с его женой!

Он часто ходил обедать с Морелем, продолжая держать его в курсе самомалейших происшествий в пансионе и всех оттенков своего великого счастья, из коих слагалась его жизнь. После обеда они отправлялись отведать мороженого в кафе или, если Морель располагал временем, шли вместе в какой-нибудь театр: в Комеди, к Дебюро[46] или в Варьете — и никуда больше (Морель терпеть не мог музыки). Однажды, отобедав на Елисейских Полях, они заглянули в цирк, чтобы чуть-чуть взбодриться, глядя на мускулистые крупы берущих барьеры лошадей и на широкие ляжки наездниц. Анри был так увлечен перечислением нелепых выходок папаши Рено, описанием того, как последний глупо выглядит в роли мужа и как ослепительна его супруга, какие милые штучки она себе позволяет, что его собеседник пропустил половину зрелища, вынужденный каждую минуту оборачиваться к нему, откликаясь на его реплики, и, хотя их места были в первом ряду, он едва успевал с помощью лорнета разглядеть в подробностях главную наездницу, когда она появлялась прямо перед ним, с улыбкой стоя на вытянутом носке одной ноги, вскинув другую в воздух и выставив вперед кольцо рук, — как она уже уносилась от него к противоположному краю манежа под щелканье кнута и шорох вылетающего из-под копыт песка, чтобы тотчас снова появиться возле него, дерзко выпрямившись, вздернув носик и уперев кулачок в бок; от быстрого бега лошади, с шумом рассекавшей воздух, волосы наездницы развевались над головой, а газовое платье хлопало, словно знамя.