Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон

мультинационального капитала заканчивается колонизацией и проникновением в те самые докапиталистические анклавы (Природы и Бессознательного), которые давали экстерриториальную опору для критической действенности. По этой причине в среде левых распространился ругательный термин «кооптация», но сегодня язык, ему соответствующий, предлагает, судя по всему, наименее адекватное теоретическое основание для понимания ситуации, в которой все мы так или иначе смутно ощущаем, что не только точечные и локальные контркультурные формы культурного сопротивления или партизанской войны, но даже и откровенно политические выступления, подобные тем, что устраивали «The Clash»[118], сегодня втайне разоружаются и поглощаются системой, частью которой они сами вполне могут считаться, поскольку они никак не дистанцируются от нее.

Теперь мы должны заявить, что именно все это чрезвычайно деморализующее и угнетающее поистине новое глобальное пространство является «моментом истины» постмодернизма. То, что было названо постмодернистским «возвышенным» — лишь момент, когда это содержание стало наиболее явным, подошло вплотную к поверхности сознания в качестве упорядоченного нового типа пространства, наделенного собственным бытием — даже если здесь все еще задействовано определенное фигуральное сокрытие или маскировка, особенно с помощью тематики высоких технологий, куда все еще выписывается и где драматизируется новое пространственное содержание. Однако более ранние черты постмодерна, перечисленные выше, могут теперь рассматриваться в качестве частичных (и при этом конститутивных) аспектов того же самого общего пространственного объекта.

Аргумент в пользу определенной аутентичности этих в иных случаях откровенно идеологических продуктов зависит от выдвинутого ранее тезиса о том, что пространство, называемое нами постмодернистским (или мультинациональным), не является всего лишь культурной идеологией или фантазией, но обладает подлинной исторической (и социально-экономической) реальностью в качестве третьей большой стадии распространения капитализма по планете, обладающей собственными оригинальными качествами (и следующей за прежним расширением национального рынка и старой империалистической системой, которые в равной мере обладали культурной спецификой и порождали новые типы пространства, подходящие их динамике). Неловкие, нерефлексивные попытки новейшей культурной продукции исследовать и выразить это новое пространство также должны рассматриваться — в своем модусе — как подходы к представлению (новой) реальности (если использовать здесь несколько устаревшую терминологию). Сколь бы парадоксальными ни казались эти термины, такие попытки могут также, если следовать линии классической интерпретации, прочитываться в качестве специфических новых форм реализма (или, по крайней мере, мимесиса реальности), но в то же время они могут анализироваться как множество попыток отвлечь и отвратить нас от этой реальности или же скрыть ее противоречия и найти им решение в виде той или иной формальной мистификации.

Что же касается самой реальности, то есть до сей поры не получившего теоретического осмысления оригинального пространства новой «мировой системы» мультинационального или же позднего капитализма, пространства, чьи негативные или пагубные аспекты как нельзя более очевидны, диалектика требует от нас не отступать и от позитивной или «прогрессивной» оценки его формирования, следуя тому, как Маркс поступил со всемирным рынком как горизонтом национальных экономик, а Ленин — со старой глобальной империалистической сетью. И для Маркса, и для Ленина социализм не был вопросом возвращения к более мелким (а потому менее репрессивным и тотальным) системам социальной организации; скорее, масштабы, достигнутые капиталом в их время, были поняты как обещание, рамки, предварительное условие для достижения некоего нового, более всеобъемлющего социализма. Не так ли обстоит дело с еще более глобальным и тотализирующим пространством новой мировой системы, которая требует вмешательства и выработки интернационализма радикально нового типа? Провальная переориентация социалистической революции на старые национализмы (не только в Юго-Восточной Азии), чьи результаты в последнее время не могли не поставить перед левыми серьезные вопросы, может считаться одним из примеров в пользу этой позиции.

Но если все это так, тогда по крайней мере одна возможная форма новой радикальной культурной политики становится очевидной, с одной последней эстетической оговоркой, которую надо здесь сделать. Производители культуры и теоретики из числа левых, особенно те, кто был сформирован буржуазными культурными традициями, наследующими романтизму и превозносящими спонтанные, инстинктивные или бессознательные формы «гения», часто, в том числе и по совершенно очевидным историческим причинам, таким как ждановизм или печальные последствия политического и партийного вмешательства в искусство, повинуясь собственной реакции, позволяли запугать себя отречением буржуазной эстетики и особенно высокого модернизма от одной из освященных временем функций искусства, а именно от педагогической и дидактической функции. Наставническая функция искусства, однако, всегда подчеркивалась в классические времена (хотя тогда она, в основном, принимала форму моральных поучений), тогда как замечательное и все еще недостаточно понятое творчество Брехта утверждает — по-новому, в формально новаторской и оригинальной манере, подходящей для момента собственно модернизма — новую сложную концепцию отношения между культурой и педагогикой. Культурная модель, которую я собираюсь предложить, точно так же выводит на передний план когнитивные и педагогические аспекты политического искусства и культуры, аспекты, в разных отношениях подчеркиваемые и Лукачем, и Брехтом (для разных моментов, соответственно, реализма и модернизма).

Мы не можем, однако, вернуться к эстетическим практикам, разработанным на основе исторических ситуаций и дилемм, которые уже не наши. В то же время концепция пространства, разработанная здесь, указывает на то, что модель политической культуры, подходящая нашей ситуации, должна будет обязательно поднять пространственные вопросы в качестве ее фундаментального организующего устремления. Я поэтому дам временное определение эстетики этой новой (гипотетической) культурной формы, назвав ее эстетикой когнитивного картографирования.

В классической работе «Образ города» Кевин Линч поведал нам, что отчужденный город — это, прежде всего, пространство, в котором люди не могут картографировать (в своем сознании) ни свое собственное положение, ни городскую тотальность, в которой они находятся: наиболее очевидным примером являются решетки, как в Джерси-Сити, где не работает ни один из традиционных маркеров (памятники, развязки, естественные границы, ракурсы, создаваемые зданиями). Следовательно, снятие отчуждения в традиционном городе предполагает практическое завоевание чувства места и строительство или реконструкцию взаимосвязанного ансамбля, который можно держать в памяти и который отдельный субъект может картографировать, в том числе заново, следуя за мобильными, альтернативными траекториями. Работа Линча намеренно ограничена избранной темой, то есть проблемой города как такового; однако эта работа становится удивительно плодотворной, если спроецировать ее вовне на некоторые из более крупных национальных или глобальных пространств, которых мы здесь касались. Также не следует слишком поспешно предполагать, что его модель — хотя она поднимает весьма важные проблемы репрезентации как таковой — в том или ином отношении легко опровергается общепринятой постструктуралистской критикой «идеологии репрезентации» или мимесиса. Когнитивная карта не является, строго говоря, миметической в этом старом смысле; действительно, теоретические вопросы, которые она ставит, позволяют нам обновить анализ репрезентации на более высоком и намного более сложном уровне.

Начать