Джек - Альфонс Доде

— Ах, бедняжка!.. Да посади же его!

-. Тебе куда? — спрашивает картуз.

Джек медлит с ответом. Как все беглецы, опасающиеся погони, он старательно скрывает, куда он идет.

— В Вильнёв-Сен-Жорж, — отвечает он наугад.

— Ладно, садись!

И вот он уже в экипаже, укрытый добротным пледом. Он сидит между плотным господином и дебелой дамой, которые при свете фонаря с любопытством разглядывают маленького гимназиста, подобранного на дороге. Господи! Куда он идет так поздно, совсем один? Джека так и подмывает во всем признаться. Они такие милые люди! Но нет, очень страшно опять попасть в лапы к Моронвалю. И он придумывает целую историю… Мама его очень больна, она в деревне, у друзей… Ему сообщили об этом вечером, и он тут же отправился в путь, пешком — у него не хватило терпения дождаться утреннего поезда.

— Мне это понятно, — говорит дама.

С виду она такая добрая и простодушная! Картуз с наушниками тоже все понимает. Однако он все-таки пускается в проникнутые здравым смыслом рассуждения о том, что ребенку небезопасно ходить одному по дорогам в столь поздний час. Мало ли что может случиться! И картуз не спеша, назидательным тоном — ведь ему — то тепло и удобно в экипаже! — начинает перечислять своему юному спутнику все, что может ему грозить в пути, затем спрашивает, в какой части Вильнёв проживают знакомые его матери.

— В самом конце, — не задумываясь, отвечает Джек. — Последний дом справа.

Хорошо еще, что вокруг темно и никто в экипаже не замечает, как он покраснел. К сожалению, расспросы еще не окончены. Муж и жена на редкость болтливы и любопытны, они так словоохотливы, что уже через пять минут можно узнать всю их подноготную. Они торгуют сукном, их лавка — на улице Бурдонне, каждую субботу они уезжают за город, там у них прехорошенький домик, в деревне так хорошо дышится, особенно после тяжелого воздуха в лавке, где стоит удушливая пыль. Впрочем, нечего бога гневить: торговля приносит немалый доход, скоро они смогут уйти от дел и навсегда поселиться в Суази-суз-Этьоль, где так уютно и где так много зелени.

— А что, это местечко далеко от Этьоля? — вздрогнув, спрашивает Джек..

— Да нет!.. От нас рукой подать. — Отвечая, большой картуз для порядка вытягивает кнутом свою лошадку.

Какая обида!

Стало быть, не солги он, признайся, что идет в Этьоль, он мог бы весь оставшийся путь проехать в этом чудесном экипаже, который катится себе и катится в полосе движущегося вместе с ним мирного света. Он бы и дальше нежился на уютном сиденье, удобно вытянув свои бедные окоченевшие ноги, дремал бы под теплой шалью женщины, которая то и дело спрашивает, хорошо ли ему, не замерз ли он… А картуз с наушниками, тот даже один раз откупорил флакон и дал ему чего-то глотнуть для поднятия духа.

Эх, набраться бы смелости и сказать им прямо: «Все это неправда… Я солгал… Мне в Вильнёв-Сен — Жорж делать нечего… Мне гораздо дальше, туда же, куда и вам». Но он навлек бы на себя тем самым презрение этих добрых, открытых людей, вышел бы у них из доверия… Нет, уж лучше снова оказаться на этой ужасной дороге, где они из жалости подобрали его. И все-таки, услышав, что они приближаются к Вильнёв, мальчик не выдержал и зарыдал.

— Не плачь, дружок, — успокаивала его дама. — Может, твоя мама не так серьезно больна. Увидит сыночка — и сразу полегчает.

У последнего дома экипаж остановился.

— Тут, — пробормотал взволнованный Джек.

Женщина обняла его, ее муж стиснул ему руку и помог спуститься на землю.

— Завидую тебе, что ты уже добрался… А нам еще добрых четыре мили.

Увы! Ему оставалось пройти те же самые четыре мили.

Ужас!

Мальчик подошел к решетчатой ограде и сделал вид, будто собирается дернуть колокольчик.

— Спокойной ночи! — крикнули ему новые друзья.

— Спокойной ночи! — ответил он сдавленным от слез голосом.

Экипаж, свернув с Лионского шоссе, взял вправо и стал удаляться по обсаженной деревьями дороге; фонари его отбрасывали на темную равнину светящийся круг.

Джеку пришла в голову безрассудная мысль: попытаться догнать этот светящийся круг и бежать за ним, под его защитой. Собрав в порыве отчаяния все свои силы, он во весь дух устремился за экипажем, но после короткого отдыха ноги его ослабели и подкашивались, а глаза на свету отвыкли от темноты, и теперь он совсем ничего не различал в кромешном мраке.

Через несколько шагов он вынужден был остановиться, опять попытался бежать и в конце концов, обессилев, упал на землю, рыдая и обливаясь слезами, а гостеприимный экипаж между тем мирно катил по дороге, и сидевшие в нем люди даже не подозревали, что там, сзади, остался охваченный глубоким, безнадежным отчаянием ребенок.

И вот он лежит на обочине. Ему холодно, от земли тянет сыростью. Неважно! Усталость ваяла верх. Вокруг пустынные, бесконечные поля. Ветер дует и дует, как всегда над открытым, безбрежным пространством, будь то на море или на суше. Мало-помалу дыхание равнины, шелест трав, шорох листвы, все вздохи и звуки ночи сливаются, укачивают ребенка, успокаивают его и навевают глубокий сон.

Внезапно он просыпается от ужасающего грохота. Что еще? С трудом разлепив глаза, Джек видит, как по насыпи, в нескольких метрах от него, с ревом и свистом движется ужасный зверь, чудовищный дракон с огромными выпученными, налитыми кровью глазами и какими-то не то рогами, не то черными кольцами, которые закручиваются у него над головой, разбрасывая снопы искр. Чудовище мчится в ночи, оно похоже на хвост исполинской кометы, с немыслимым шумом и треском рассекающей воздух. В тех местах, где оно проносится, завеса тьмы как бы распахивается, разрывается и возникает то столб, то кула деревьев. Затем врата мрака вновь смыкаются, и только когда видение уже далеко, когда можно различить лишь красный огонек, мальчика осеняет, что это был ночной курьерский поезд.

Который час? Где он находится? Сколько времени проспал? Этого он не знает, но только сон не пошел ему на пользу. Он совсем окоченел, руки и ноги не гнутся, сердце сжимается от тоски. Во сне он видел Маду… Как страшно становится человеку, когда кошмар, казалось, рассеявшийся при пробуждении, вновь всплывает в памяти, мучительный, как явь! Когда сырость пронизала все тело спавшего Джека, ему привиделось, будто он покоится там, на кладбище, рядом с маленьким королем. Мальчика до сих пор знобит от этой холодной, затхлой могилы. Перед ним еще стоит лицо Маду, он ощущает прикосновение его высохшего, заледеневшего тела. Чтобы освободиться от наваждения, он поднимается. На ночном ветру дорога подсохла, затвердела, и шаги его звучат так гулко, как будто он не один, как будто сзади шагает еще кто-то. Маду следует за ним по пятам…

И снова — бешеный бег.

Джек идет в темноте, в мертвой тишине. Он идет спящей деревней, проходит мимо квадратной колокольни, и она внезапно обрушивает ему на голову тяжелые, протяжные, гудящие удары. Бьет два часа. Другая деревня — три часа. А он идет, идет. Голова у него кружится, подошвы горят. Но он все шагает. Останавливаться нельзя, ведь тогда снова может вернуться его кошмар, этот ужасный кошмар, который уже понемногу рассеивается. Время от времени ему встречаются накрытые брезентом возы, они еле движутся, словно во сне, — дремлют на ходу лошади, клюет носом возница.

Изнемогая от усталости, ребенок спрашивает:

— Далеко до Этьоля?

В ответ ему что-то бурчат.

Но скоро у мальчика появится попутчик: еще один путник готовится в дорогу, и о его появлении возвещают крик петухов и громкое кваканье лягушек на берегу реки. Это рассвет, рассвет, который уже брезжит за тучами, но еще, видно, не знает, какой ему избрать путь. По многим признакам ребенок угадывает его приближение и вместе со всей природой разделяет тревожное ожидание нового дня.

Внезапно прямо перед ним, в той стороне, где расположен желанный Этьоль, в котором, как ему сказали, живет его мама, да, именно в той части горизонта, небосклон будто приходит в движение, словно приподнимают тяжелый покров. Сперва возникает светлая полоска, белесая черта, отделяющая темное небо от земли, пока еще совсем тусклая. Мало-помалу полоса ширится, слабо светясь, — так только еще разгорающееся пламя рвется на волю, тянется вверх. Джек идет на свет, идет в каком-то исступлении, и оно удесятеряет его силы. Внутренний голос твердит ему, что там мама и там конец этой ужасной ночи.

Теперь уж весь небосвод распахнут. Кажется, будто огромное, ясное око, омытое слезами, глядит на идущего ребенка, глядит ласково и растроганно. «Я иду, иду!» — хочется крикнуть ему в ответ на этот светлый, благословенный призыв. Дорога понемногу белеет и больше уже не страшит его. И какая чудесная это дорога — ни канав, ни булыжника! Верно, по ней ездят одни только роскошные кареты богачей. По обе стороны тянутся, купаясь в росе и в первых лучах зари, пышные усадьбы. Они будто кичатся великолепными подъездами, уже зазеленевшими газонами, полукруглыми аллеями, куда, скользя по песку, убегает ночная тьма.