Земля городов - Рустам Валеев

— А что? Денег не требуем ни копейки, а работать будем после смены и по выходным дням.

— Насчет копейки — это для красного словца, ни один разумный человек не дал бы копейки на стадион. Выходных дней мы тоже покамест не имеем. Идеализм, да и только — стадион!

— Ну почему?

— Да потому, что не хватает рабочих рук. Заводской двор заваливается отходами из литейки, металлической стружкой, проезды между цехами захламлены… и нет людей, некому убирать!

— А мы и на расчистке территории работаем.

— Кстати, третьего дня тебе занарядили две машины, чтобы вывезти стружку. А ты куда-то повезла ребят.

— В Копейск.

— Что вы там оставили?

— Я показывала ребятам Дворец культуры шахтеров. Пойми, они совсем еще юны… они на комсомольское собрание лучшие наряды надевают, как на праздник, им хочется красоты…

— И ты, стало быть, показывала им красоту — Дворец культуры, кстати сказать, безобразное сооружение.

— По крайней мере они там потанцевали. А потом мы мечтали, какая будет после войны жизнь.

— Вот после войны мы и займемся эстетическим воспитанием твоих архаровцев.

— Ох, Зинат, ты и после войны будешь такой же сухарь.

— Я не сухарь, — сердится отчим. — А ты не смей больше выделывать такие фокусы. — Он устало откидывается на спинку стула, жестко гладит лицо обеими ладонями. — После войны… — мечтательно улыбается отчим. — После войны, так и быть, построим вам дворец. Но прежде у меня будет замечательно просторное, сухое, светлое помещение. Там я буду сушить свои плуги. А сейчас, знаете, я сушу пластины плугов на морозе. Да! — Он смеется. — К солнышку поворачиваю, от капели с крыш берегу. Краска на холоде тут же застывает, а затем сохнет. В лаборатории говорят: что под летним солнцем сушите, что на морозе — никакой разницы, качество покраски отличное. Летом еще похуже, пыль садится. Но вот проблема: краска вся вышла, готовые лемеха не можем покрасить. Однако бригадир (иногда от шутливо называл себя бригадиром) и тут нашел выход. Мы просто обмакиваем лемеха в мазут. Чем не противокоррозийное средство, а? Ну, пока еще только пробуем — поместили лемеха в душевых, там сыро, подержим с недельку, потом поглядим.

С тех пор как у нас поселились квартиранты, мама и отчим как будто бы стали ценить общение друг с другом. Но все-таки семейным застольям отводилось не так уж много вечеров. Орава маминых питомиц вваливалась с шумом и смехом и занимала кухню, благо она была огромна. Собирались еще у тети Клавы. Этой тете Клаве, как я теперь понимаю, было лет восемнадцать, но она уже имела дочку и благодаря ей выхлопотала комнату в бараке. Там затевались постирушки, чинили одежку, ужинали в складчину. А к нам собирались шить. Шила мама — простыни и покрывала из толстой бязевой ткани, платья из материала, который получали девчонки по карточкам.

Старинная швейная машинка была у мамы, подарок бабушки, в линиях ее проглядывалось что-то от горделивой, своенравной птицы, на боку латинскими буквами написано: Веритас.

Со взрослыми девушками приходили их подруги помладше, пока еще живущие в детдоме, но не сегодня завтра готовые тоже уйти на завод. А с девчонками, точно привязанный, таскался Алеша Салтыков. Коттедж, в котором он жил с отцом и тетей, стоял неподалеку от детского дома, и Алеша с малых лет околачивался в детдомовском дворе. Но дружил не со сверстниками, не с мальчиками, а старшими девчонками. Он был так мил — пухлые губы, пухлые щеки, — девчонки тетешкались с ним от всей души. Он и позже, учась во втором и даже третьем классе, все льнул к старшим девочкам, многие из которых теперь работали на заводе.

Придя из школы, он бросал портфель и выходил на дорогу, ведущую от завода, и ждал своих опекунш. Потом вместе с ними оказывался то у нас, то в бараке у тети Клавы. Намечая стирку, девчонки говорили ему: «Лешенька, милый, ты иди с тетей Клавой, а мы попозже придем», — и шли промышлять топливо, то есть обдирать заборы, стянуть ведерко угля в какой-нибудь котельной. Но однажды он увязался за девчонками и, сообразив, что им нужно, привел к собственному забору. Стена дровяного сарая выходила на пустырь, и, раздвинув в ней доски, можно было набрать полешек сколько душе угодно. Раза два или три он водил их туда, но потом девчонки воспротивились — не хотели обворовывать Алешиных родных.

В воскресные дни девушки ходили на толкучку менять сшитые мамой простыни на вязаные рукавицы, сахар, маргарин, а все, что наменяют, отдавали за туфли, обладательницей которых становилась самая нуждающаяся девушка. Рынок располагался недалеко от вокзала и в отличие от другого, в Никольском поселке, назывался «хитрым». И вот Алеша таскался с девушками на этот базар, и однажды вороватые мальчишки стянули с него шапку и убежали. Перепуганные девушки привели Алешу к моей маме: не могли же они отдать его в руки тетке! К счастью, моя старая шапка оказалась ему впору, и мы отдали ее Алеше…

Как-то проходя через пустырь, куда выходил тыльной стороной дровяной сарай Салтыковых, я увидел Алешу и его тетку. Вдохновенная, с развевающейся на плече шалью, она приколачивала к забору какую-то бумажку, Алеша протягивал ей гвоздики. Приколотив бумажку, она обернулась и, заметив меня, воскликнула:

— Ага, вот он первый прочитает!

— Да, да, — сказал Алеша, — он прочитает. А мы приколотим остальные бумажки. Только, пожалуйста, поскорей.

Они двинулись дальше вдоль забора, а я, приподнявшись на цыпочках, прочитал:

«Потеряна 27 февраля в трамвае маршрута № 3 у остановки «Табачная фабрика» флейта в черном футляре. Нашедшего просим сообщить по адресу… телефону…»

Алеша подошел ко мне. Тетка прошла мимо, обдав нас сумасшедшей яркостью возбужденных глаз.

— Что это вы придумали? — спросил я.

— Придумала тетя и попросила меня помочь, Видишь ли, тетя рассчитывает на шок, который может произвести на… воров это объявление. Ворам, не знаю почему, должно быть стыдно, когда они прочитают это.

— Она сама сочинила про флейту, и адрес, и телефон?

— Нет, списала с доски объявлений в центре, а потом размножила. С утра сидела строчила.

— Я бы ни за что не полез воровать дрова, прочитав такое объявление, — сказал я искренно. Мне почему-то очень понравилась их смутная затея. Потом я спросил: — А папе она не жаловалась?

— Нет. Папа всегда ей отвечает: ах, брось свои выдумки! — даже когда она говорит: Андрюша, ведь у тебя есть сын.

— А за шапку тебе ничего не было?

— Может, и было бы, если б только они заметили.

Через несколько дней мы с Колей видели, как Алешина тетя прохаживается по пустырю с обтерханным песиком. Мы прыснули от смеха, решив, что она стережет дровяной сарай. Но мы, пожалуй, ошибались: Алеша все упрямей уходил из-под ее опеки, и ей, конечно, ничего другого не оставалось, как завести себе шпица или спаниеля, или как там еще называются такие собачки.

9 марта 1943 года Микола Ефремович Бурбак записался в добровольческую танковую бригаду, которая формировалась в Челябинске. Позже, двадцать пять лет спустя, Микола Ефремович подчеркнет, что его уход на фронт стал возможным только тогда, весной сорок третьего, а раньше, сколько бы он ни просился, его бы не отпустили. Пожалуй, что так: на заводе с кадрами стало получше, мама опять перешла в свой детдом.

Всего с завода имени Абалакова записалось пятьдесят человек, так что на наши три дома приходился один такой счастливчик, Микола Ефремович, точнее, Коля, один такой счастливчик, чей отец уходил в танкисты. В те дни мне казалось, что отчим уныло стыдится того, что его-то не записали в танковую бригаду, но это, я думаю, только мое сожаление так исказило положение вещей.

Спустя двадцать пять лет Микола Ефремович запишет в свою тетрадь, открывающуюся списком ветеранов войны:

«Отоварил я карточки на три дня, занес паек домой, отделил немного себе в мешок, простился и пошел на комиссию в бывшее здание автомотоклуба на улице Елькина. Оттуда нас отправили на озеро, где до войны был дачный поселок. Открыли мы четыре домика, затопили печки. Началась военная подготовка, говорили — до первого мая. Форму выдали 15 апреля, сапоги кирзовые, пилотку, х/б.».

В то время как он уходил, мы с Колей были в школе и, придя домой, застали только плачущую тетю Надю. Мы были в отчаянье. Наконец догадались: надо бежать на станцию. А там только увидали отходящий состав, на платформах которого стояли «студебеккеры», «шевроле» с зачехленными кузовами. Такие машины мы привыкли видеть выезжающими из заводских ворот. Если б мы знали… да пропади она, школа! — мы бы прямо с утра убежали на станцию и ждали.

На пути домой мы встретили Алешу Салтыкова, и он сказал:

— Не может быть, чтобы их тут же и отправили. Они, наверно, еще в Челябинске.

Но на этот раз мы не поверили его здравомыслию.