Роль, заметная на экране - Серафима Полоцкая

— Опомнитесь! — схватил ее за плечи Евгений Данилович и посадил на стул. — Как вам не совестно?

Венера все еще ловила воздух ртом, как вытащенная местными рыболовами плотва.

В глазах нашего сдержанного режиссера запылали такие огни, что он сделался похожим уже не на овчарку, а на волка.

— Анна Николаевна, — сказал он глухо, — я буду принужден отстранить вас от работы, если вы сейчас же не попросите извинения…

Венера, сжав руками свое горло и будто что-то проглотив, сказала:

— Не надо, Евгений Данилович! Я надеюсь, что больше никто так не думает! Я не могу…

Она спрыгнула с настила и побежала по дороге прямо в балетных туфлях. Потом, опомнившись, вернулась, схватила свои босоножки и халат, но не надела их, а держа в руках, торопливо пошла к лесу, за которым стоял наш «Батыр».

Я тоже безуспешно ловила воздух ртом, глядя ей вслед.

— Раечка, что с вами? — спросил Вадим, беря меня под руку. — Успокойтесь хоть вы.

Усаживая меня на раскладушке, где только что сидела Венера, он сказал:

— Это ужасно! Анна Николаевна проявила такую непростительную горячность.

Взглянув на нее и увидев, как, захлебываясь от рыданий, она пытается что-то объяснить Евгению Даниловичу, я сердито заметила:

— Всегда сначала набросится, а потом сама же плачет. Ее в нашем театре чумой прозвали за этот ужасный характер.

— Да, характер горячий, — согласился Вадим. — Удивительное сочетание с ее добротой!

Я высвободила свою руку и сказала:

— Она поступает несправедливо…

Он с упреком заглянул мне в лицо:

— А разве справедливо, что вы не хотите понять, как ей тяжело? Она нервничает и потому делает ошибки. У меня это вызывает сочувствие… Как же вы, Раечка, испытав на себе ее доброту, до сих пор не оценили широту этой натуры!

Мне нечего было возразить. Я действительно не понимала Анну Николаевну. А до благородства Вадима мне тоже было далеко. У меня даже не появилось чувства жалости к ней. Отвернувшись, я растерянно смотрела, как Анвер, с покрасневшим от злобы лицом, крутит свои великолепные пируэты на дальнем углу площадки. Что же, он имел право сердиться, ему не пришлось есть хлеб в ее доме, он не знал, как горьки ее неудачи для самого родного мне человека. Что-то защемило в моем сердце, и я виновато взглянула на Вадима.

— Мне не пришло в голову…

— Венера! Венера! — раздался громкий голос Анны Николаевны. — Господи! Зачем вы ее отпустили?

Мы с Вадимом от неожиданности вскочили. Анна Николаевна порывисто обняла нашего режиссера.

— Да, вы правы! Я виновата перед всеми и у всех прошу извинения… И перед Венерой немедленно извинюсь!..

Присутствующие онемели от удивления и не успели ничего ответить, а она уже быстрыми шагами направилась по дороге к пароходу.

Евгений Данилович кинулся за ней следом и привел обратно.

— Копылевский, прошу, объясните там, на «Батыре», — сказал он. — Анна Николаевна потом принесет извинения лично. «Камыши» могут быть свободны до завтра.

— Я же говорил, что это секундная вспышка! — улыбнулся мне Вадим и шагнул к дороге.

Ему преградила путь Лена.

— Евгений Данилович, разрешите, лучше я… Надо все-таки принять меры!

Секунду они молча смотрели друг на друга. Потом Лена повернулась и побежала к «Батыру».

Я снова села. Меня будто несло куда-то волной, и я уже не могла трезво оценивать, что к чему и для чего нужно.

Евгений Данилович приложил ко рту рупор:

— Прошу фонограмму! Рая и Анвер, займите исходное положение. Продолжаем!

Анвер с каменным лицом безропотно вскидывал меня над своей головой. Евгений Данилович смотрел мрачно и молчал. А мне было совсем тошно. Я чувствовала вину не только перед Анной Николаевной.

— Что ты ковыряешь ногами? — возмущалась она. — Ты пойми, это ведь кинофильм! На тебя незримо смотрит весь Советский Союз!

Та часть Советского Союза, которая, усевшись вдоль сараев, присутствовала лично, смущала меня сейчас гораздо больше. Они слышали и видели от начала до конца все происшествие с Венерой, и теперь, когда сама Анна Николаевна раскаялась, мое поведение выглядело особенно неприглядным.

— Ну чему тебя учили? — восклицала Анна Николаевна. — Руки болтаются, как макаронины!..

По правде сказать, я и чувствовала себя не человеком, а бесхребетной, размокшей макарониной.

Клуб в Новом Куштиряке был ярко освещен, хотя наступили только сумерки. Над входом висело довольно вылинявшее кумачовое полотнище с надписью по-башкирски и рядом новехонькое, алое с ярким «Добро пожаловать!».

Нарядные куштирякские комсомольцы встретили наш автобус, наполненный не менее нарядными жильцами «Батыра». Сразу возникло праздничное настроение.

Веселой гурьбой все вошли в длинный зал, и тут я сразу оробела. Сцену убрали как для торжественного заседания, а на кафедре стоял стакан с водой. Я рассчитывала на простой разговор в комнате и, честно сказать, перепугалась пышной, обитой кумачом кафедры.

— Не трусь! — сказала Фатыма.

— Красиво мы убрали? — спросила Гюзель, подойдя ко мне.

Я проглотила слюну и откашлялась, потеряв способность не только говорить, но и слушать мою новую приятельницу. А когда все члены избранного президиума, рассевшись за столом поудобнее, перестали двигать стульями и на сцену пригласили «докладчика», я, одернув свое нарядное выпускное платье, вышла на сцену, почти ничего не соображая.

— Я расскажу вам историю нашего балета, — начала я не своим голосом затверженные фразы. — Она тесно связана с историей русских хореографических… — я почему-то еле выговорила это привычное слово и, откашлявшись, добавила: — то есть балетных училищ. Одно из них я окончила в этом году. Но оно не самое старое. Ему всего двести лет. А вот Ленинградскому балетному училищу скоро будет двести пятьдесят…

— У-у-у!.. — прокатилось по залу веселым, удивленным вздохом.

Я взглянула на собравшихся. Конечно, в первом ряду сидели наши расфранченные осветители. У них были улыбающиеся лица. Даже Виктор смотрел на меня с интересом. Я, набравшись храбрости, продолжала:

— Первое русское училище открыли в царствование Анны Иоанновны, всего на двенадцать человек. Танцовщиц готовили для увеселения царицы и ее свиты на дворцовых праздниках…

Позади осветителей я увидела смуглое веселое лицо Гюзели, и мне стало необыкновенно просто рассказывать.

Может быть, ученые-искусствоведы признали бы примитивным все, что я говорила, но я от всей души старалась объяснить Гюзели и ее друзьям и даже нашим осветителям значение того, что искусство, созданное для дворцов, пришло к ним.

Из конца зала что-то крикнули. Я испуганно оглянулась на стол президиума.

Мансур встал и, сказав несколько слов по-башкирски, добавил:

— Наша гостья говорит только по-русски.

Я вгляделась в лица и увидела, что в зале не только молодежь. Кое-кому, видимо, быстро переводили мои слова. Я стала рассказывать медленнее, хотя по-прежнему старалась смотреть только в небольшие, но очень цепкие глаза Гюзели.

— Многие слышали стихи Пушкина о великой русской балерине:

…………Стоит Истомина; она,Одной ногой касаясь пола,Другою медленно кружит,И вдруг прыжок, и вдруг летит…

Я прочла до конца стихи об Истоминой, хотя чувствовала слабость своей декламации. Для бодрости я выпила всю воду из стакана и продолжала:

— Эта балерина, получившая бессмертие в стихах Пушкина, была бесправной девушкой из народа.

— А как это у Пушкина?.. «То стан совьет, то разовьет и быстрой ножкой ножку бьет…» — громко спросила Гюзель. — Покажи нам…

— Это, пожалуй, нельзя, — растерянно улыбнулась я, но, увидев интерес и недоумение на всех лицах, принялась объяснять: — Ведь в балете при всех движениях стан то сгибается, то разгибается. И «ножкой ножку бить» тоже при множестве движений приходится… Пушкин очень живо изобразил танцующую балерину. А какой именно танец?.. Этого, наверное, никто не знает!

— И совсем нельзя показать? — спросила Галя, сидящая в первом ряду около Виктора.

— Каждая балерина может станцевать это по-своему, — сказала я. — А правильно или нет, мог бы сказать только сам Пушкин.

Словом, я разговорилась вовсю! И меня слушали…

Потом, опомнившись, я заглянула в свой конспект и перешла к современности. Рассказала о серьезном образовании, повысившем общий культурный уровень артистов балета, о глубоком подходе к своему искусству. Упомянула и о предсказываниях белогвардейцев после революции:

— В одном зарубежном журнале было написано, что балет в России погибает и его надо вывезти в Соединенные Штаты, чтобы на американские деньги он снова начал процветать. Теперь даже вам в Куштиряке видно, какая это неправда!..