Гадкие лебеди кордебалета - Кэти Мари Бьюкенен

она права. У нее нет отца и никогда не было, только брат, который много лет назад уехал в Сен-Мало и стал моряком. Ее мать вечерами ходит от борделя к борделю и делает их обитательницам прически. Потом она до самой ночи моет посуду в «Ле Мерис». По утрам она плачет и говорит Бланш, что не проживет еще неделю, что Опера — их единственная надежда. Она бережет деньги и не тратит их на абсент. Это дает Бланш, которая и так начала на два года раньше, дополнительное преимущество: ей не приходится каждое утро вымешивать тесто для восьмидесяти багетов.

Когда все девушки, кроме Бланш, уходят, проскакав вниз по лестнице и ухмыльнувшись в мою сторону, она подходит ко мне. Я смотрю, как она облизывает губы и мнет юбку в руке.

— Месье Дега был прав, — говорит она. — У тебя будут браслеты. Ты перейдешь в кордебалет. — У тебя появятся поклонники.

Я прижимаю сумку к животу, тяну заусенец на пальце.

— Я должна была помочь. Это было гадко с моей сторон. — Она вдруг садится на пол и прислоняется головой к моей табуретке. — Мне нужно подрасти еще на семь сантиметров, или я не смогу стать этуалью.

Потом она рассказывает, что мать дважды в месяц измеряет ее рост и пытается вытянуть ей позвоночник. Она должна лежать на спине, сунув ноги под шкаф, а мать обхватывает ее пальцами за голову и тянет.

— Это не помогает. Мне нужно мясо. За последние четыре месяца я совсем не выросла.

Я не успеваю ответить. Она вскакивает и выбегает в коридор. Жаль, что я не успела. Она права: среди этуалей или хотя бы первых танцовщиц нет таких маленьких, как Бланш. Но я должна была сказать, что все знают о ее таланте, что она лучше всех крысок.

Мадам Доминик заходит в раздевалку и садится на низкий шкафчик рядом со мной.

— У тебя новая пачка? — спрашивает она.

Я киваю.

— И уроки с мадам Теодор.

— Дважды в неделю.

— Эти господа хотят видеть свою протеже на сцене, но при этом не дают ей спать по полночи.

Она чуть придвигается, чтобы смотреть мне прямо в лицо.

Я пожимаю плечами, ничего не понимая.

— Ты знаешь, что экзамен совсем скоро, но все равно приходишь на занятия вымотанной.

— Я слишком поздно легла.

Она поджимает губы.

— Синяки под глазами у тебя постоянно.

Она постукивает коралловым кольцом, которое носит на мизинце, по шкафчику. Я ковыряю заусенец на руке, стараясь, чтобы она не видела.

— Я могу поговорить с твоим покровителем? — спрашивает она. — Объяснить ему, как важен экзамен.

Она касается моей руки, и мурашки проходят.

— Ты должна приходить отдохнувшей. Тебе нужно мясо. Новой пачки недостаточно.

Я понимаю. Она считает, что у меня есть покровитель, который купил мне новую пачку.

— Я работаю в пекарне.

Между ее бровями появляется складка.

— Я берегу ноги и только вымешиваю тесто. По утрам.

— До класса? — Она подпирает щеку ладонью.

— С половины пятого. К восьми я заканчиваю.

— Боже мой, Мари. Каждое утро?

Я киваю.

— А еще я работаю натурщицей, но не так много, как раньше.

— Ясно, — она опускает руку, — это достойно. Но, Мари, нельзя так жить. Ты сильно выматываешься.

Мне пришлось просидеть все занятие, потому что я не смогла бы повторить комбинацию даже с четвертого раза.

— Есть и другие способы, — тихо говорит она, не глядя мне в глаза.

— Покровитель?

— Я думала, у тебя он уже есть. Видела новые вещи. Мадам Теодор сказала о частных уроках.

— Вы мне поможете? Я не знаю этих господ.

— Нет, — говорит она слишком быстро. Ей уже приходилось делать этот выбор, но с другой девочкой. — Я этого не сделаю.

Взгляд ее, всегда такой спокойный, становится бегающим. Кажется, это стыд. Стыд за девушку, которую она из крыски в классе превратила в балерину на сцене Оперы.

Антуанетта

Колетт настаивает, чтобы мы взяли с собой дохлого пса с вывернутой шеей и капающей из пасти кровью. Она рыдает, и хлюпает носом, и даже не вытирает нос. Мне тоже хочется реветь и колотить кулаками по земле, но что это даст? Ласковая мамка не придет нас утешать, любимый дружок не обнимет. Мы с Колетт совсем одни, и никакими слезами тут не поможешь. Она расстилает шаль на земле и затаскивает на нее собачий зад.

— Брось, — говорю я.

Одной рукой она поддерживает голову, второй подхватывает под грудь. Осторожно, чтобы не зацепить шею, она поднимает эту шавку с холодной мостовой.

— Помоги, просит она.

Я знаю, что Мари меня ждет и не спит толком. Она всегда просыпается в ту секунду, когда я залезаю под одеяло. Только ощутив мое тепло, она вздыхает и засыпает нормально. Я чувствую, как лицо ее становится умиротворенным, и вижу по утрам, как у нее проваливаются глаза от недосыпа. Но Колетт смотрит на меня глазами бродяжки, впервые попавшей на улицу.

Вдвоем мы поднимаем шаль за концы и идем. Тело собаки слегка раскачивается от наших шагов. Кажется, Колетт знает, куда мы направляемся, а я просто переставляю ноги. Сердце у меня разбито. Эмиль взял папиросу у парня, который ударил меня в лицо, и ушел. Но при этом я понимаю, что хочу снова почувствовать его горячее дыхание на своей коже, его нежные пальцы. Если он не придет просить прощения, приду я. Я не вижу смысла притворяться, что это не так. Может, он что-то понял, хотя и взял папиросу. Может, он вовсе и не выбирал между Пьером Жилем и мной, потому что знал, что его выбор ничего не изменит.

Мы заворачиваем за угол, и Колетт говорит, что мы идем в дом мадам Броссар на нижних склонах Монмартра. Она уверенно идет вперед. Я знаю, что родители Колетт умерли и что их фамилия была вовсе не Броссар, а Дюпре. Она веселится с гуляками в брассери, даже с господами вдвое ее старше. У нее четыре платья, все шелковые, и поношенных нет. А на шее висят чудесные часики. Они как будто подмигивают, ловя свет лампы, и притягивают взгляд. Но для нее это просто безделушка, которую она легко швыряет в ящик. В ней совсем нет скромности. Она не стесняется своей большой груди, красивых лодыжек, пухлых губ. Только час назад она поднимала юбку, дразнила Пьера Жиля и кричала на всю улицу, что это не бесплатно. Выходит, что дом мадам Броссар — это бордель. Один из тайных притонов Парижа. Пройдя еще квартал, я спрашиваю: