Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

переводе. Описание мученичества евреев пробудило во мне национальный экстаз детства. В ту пору я еще не вышел из стадии национальных идеалов; я смотрел на общеобразовательную школу как на средство служения еврейскому народу, и в будущем мне рисовалась кипучая деятельность реформатора в пределах иудаизма. В моем тогдашнем дневнике нахожу такую, стилистически еще нескладную, запись: «Несмотря на то, что я здесь не могу найти сочувствие в моей привязанности к еврейской нации, а напротив отталкивание и презрение, однако во мне все более растет любовь к нашей национальности, отбрасываемой как ничтожная вещь нашею молодежью». Я мечтал о Бреславской теологической семинарии как об идеальнейшем для меня учебном заведении и видел свое истинное призвание в новаторстве духовном. Я поэтому отнесся равнодушно к социалистической проповеди Либермана-Фреймана{65} в журнале «Га-эмет», который тогда издавался в Вене и нелегально распространялся в России. Какой-то молодой человек с конспиративной фамилией (я ее не запомнил), член революционной организации, показал мне пару тетрадей этого журнала, но я не помню, чтобы они произвели на меня впечатление.

Постепенно, однако, моя мысль втягивалась в русло космополитизма. Мне попалась книга Бокля{66} «История цивилизации в Англии», которая в России считалась тогда таким же откровением в области социологии, как «Происхождение видов» Дарвина в естествознании. С восхищением читал я первые главы книги, где доказывается строгая закономерность исторических явлений, взаимодействие законов природы и духа в процессе развития цивилизации. Задумался я над тезисом Бокля о превосходстве умственных факторов над нравственными в динамике истории, о быстром прогрессе идей при медленности нравственного прогресса. Боклевский интеллектуализм отвечал моим собственным наклонностям. Смущала меня и в то же время манила космополитическая тенденция книги. «Этот великий свободомыслящий, — писал я тогда, подкапывает чувство любви к национальности». Думаю, что подкоп начинался уже во мне самом. Не менее, чем теория Бокля, пленила меня его личность, особенно одна черта в его биографии, изложенной в предисловии русских переводчиков «Истории цивилизации» (Бестужева-Рюмина и Тиблена, Петербург 1864): унаследованное от отца большое состояние молодой Бокль употребил на покупку книг, которыми заполнил целый этаж в своем доме, и путем самообразования достиг той огромной эрудиции, о которой свидетельствует его сочинение. Тут впервые блеснула мне мысль: не могу ли и я заменить высшее школьное образование самообразованием? Эту мысль я изложил тогда в письме к другу Л. Гуревичу, но тут же выразил сомнение в возможности ее осуществления без тех богатых ресурсов, которыми обладал Бокль. Тем не менее мысль о домашнем университете не покидала меня, и через несколько лет я попытался ее осуществить.

Читал я книгу Бокля, конечно, не в такой комфортабельной обстановке, в какой автор писал ее. Помню эти зимние вечера и ночи в нашей холодной комнате, похожей скорее на коридор, с выходом прямо на двор. Комната плохо отапливалась скупыми хозяевами, и пар от дыхания клубами носился над столом, тускло освещенным керосиновой лампой. Холод имел верного союзника в голоде. От отца, уехавшего на зимнюю рубку леса в какую-то глушь, редко получались деньги, а нам было тяжело писать ему о нашей нужде. И я с братом следовали примеру юного Мендельсона, который во время своей нужды покупал один хлеб на целую неделю и разрезывал его на семь ровных частей, чтобы не съедать в один день долю следующего дня. «Уже более полутора месяцев, — писал я в дневнике под 9 января 1878 г., — как я перестал есть мясо и питаюсь только хлебом с селедкой или маслом и чаем». Пришлось сократить и расход на квартиру. Из центра города мы переселились на окраину, сняли дешевенькую каморку в доме еврейского лавочника. Здесь нужда дошла до крайности. От недоедания при интенсивной мозговой работе развилось малокровие. Я страдал от припадков головокружения. Часто мы бросали учебники и лежали на диване, беседуя или читая книги. Помню чтение критических статей Добролюбова в собрании его сочинений. Там цитировались скорбные стихи двух русских поэтов-страдальцев, Полежаева и Плещеева, и я любил декламировать эти строфы, столь подходившие к моему настроению:

Не расцвел, но отцвел в утро пасмурных дней,

Что любил, в том нашел гибель жизни моей...

А за дверью нашей комнаты зрелая дочь хозяев, сидя над шитьем, громко распевала романс:

Ах, милый мой, пусти меня! Взгляни в окно, встает заря.

Не то проснется мать моя и станет спрашивать меня:

«Где пропадала ты всю ночь, безумная шальная дочь,

И отчего так робок взгляд и очи пламенем горят?»

Два мира, две тоски: тоска неудовлетворенного ума и тоска неудовлетворенной любви, зов идеи и зов Эроса или «зов пола», как ныне принято откровенно называть...

Как ни скрывали мы свою нужду, хозяева не могли не заметить, что мы плохо питаемся. В субботние вечера они присылали нам рыбу с белой халой. Мы ели это лакомое блюдо молча, глотая слезы: ведь мы дошли до положения «орембохеров», питающихся с чужого стола. Мы убедились наконец, что дольше так жить нельзя. Перемена произошла и в нашем плане обучения: мы решили отказаться от реального училища и учиться по программе классических гимназий, надеясь преодолеть латынь и греческий язык; гимназия же была гораздо ближе к Мстиславлю, в губернском городе Могилеве, где мы имели родных и могли легче приобрести знакомства. Решено было пока вернуться домой, поправить там расстроенное здоровье, а после весенних праздников отправиться в Могилев. Между тем отец, узнав о нашей нужде, прислал нам денег на уплату долгов и на проезд. В начале 1878 г. мы возвратились в Мстиславль. Мать всплеснула руками, увидя наши исхудалые лица. Нас стали подкармливать, и мы скоро поправились.

Домашних, то есть мать и сестер, я застал в каком-то угнетенном настроении. Старшая сестра Рися имела болезненный вид. Кругом шептались о чем-то, как будто о большой тайне. Потом я из намеков узнал о семейной трагедии: красивая, черноглазая сестра была обманута каким-то заезжим молодцом, практиковавшим в нашем городе как фельдшер или зубной врач, и «тайный плод любви несчастной» какими-то путями, при помощи повивальной бабки, оказался «мертворожденным». Вспоминаю свою романтическую сестру, как она в былые годы, убирая комнаты, оглашала их песнями страстной тоски, в которых звучал на еврейский лад тот же «зов пола», что в русских романсах моей динабургской соседки, и представляю себе, чего стоил ей этот первый удар по женскому сердцу. Ведь тут трагедия была не в одной обманутой любви, а в мучительном стыде и том паническом страхе перед