Смерть моего врага - Ханс Кайлсон

К счастью, законы учтивости весьма эластичны, они еще растяжимее, чем мораль. Под их защитой можно выносить самые кричащие противоречия. Даже хамить и лгать, если умеешь создать видимость, что тебя вынуждают к этому законы учтивости.

Я снова сел. Атлет подмигнул мне и сказал:

— Будет еще уютнее.

— Когда ребята утолят голод, — сказала девушка, — поглядите, что тут начнется. Похоже, еда плодотворно влияет на идеи. Мужчины могут одновременно вгрызаться в бутерброды с сыром и в проблемы земной и небесной неизбежности, одно только придает вкус другому. Им кажется, что это высокие идеи, а это всего лишь бутерброды.

— У тебя опять хорошо получилось, — сказал Угрюмый, приступая к трапезе.

— Нельзя же все время говорить о еде, — сказал Брат.

— Мне в кухне было слышно, о чем вы тут разговаривали, — невозмутимо заметила девушка.

— От нее ничего не утаишь, — сказал Атлет, обращаясь к Младшему. — Куда тут твоей няньке?

— Да хоть куда, — отвечал тот, уплетая бутерброды, — хоть куда. Моя нянька кому угодно фору даст. Она мне как мать.

— Когда переедешь? — спросил Атлет.

— Когда она помрет, — отрезал Младший, продолжая жевать. — Когда она помрет.

— Или когда ты помрешь!

— И то верно, — подтвердил Младший с набитым ртом.

— За едой нельзя говорить о смерти, — сказала она.

— О смерти вообще нельзя говорить. Не только за едой, но вообще. У людей, которые говорят о смерти, плохое пищеварение. Я считаю, твои бутерброды с сыром все еще отличные. Где ты их покупаешь? В своем универмаге?

— Да, — сказала она. — Там и покупаю.

— Я думал, у тебя сегодня вечерняя смена, — сказал Атлет, обращаясь к Брату.

Тот покачал головой и молча продолжал есть.

Теперь все молчали и ели. Их молчание и усердие, с которым они предавались поглощению пищи, действовали на меня угнетающе и вызывали ощущение, что причиной их молчания было мое присутствие, хотя люди, которые вместе сидят за столом и едят, могут внешне производить впечатление общности. Я чувствовал, что Угрюмый исподтишка наблюдает за мной, а другие, не обращая внимания на мое присутствие, заняты только едой. Девушка, казалось, тоже в чем-то изменилась, она с равнодушной любезностью потчевала всех и каждого из нас, но сама ела мало. Интересно, думал я, какое место она занимает в этом кругу. Они все относятся к ней с уважением, кроме ее Брата, которому, видимо, нравилось демонстрировать свое полное равнодушие. Но ее, похоже, это не волновало. Она оставалась твердой и невозмутимой, и ее степенность, так явно отражавшаяся на обстановке, в конце концов рассеяла и мои сомнения. Ко мне вернулось что-то вроде хладнокровия. После еды Брат встал и вернулся из своей комнаты с бутылкой виски и стаканами. Он расставил стаканы рядом с тарелками и принес содовую воду. Девушка тоже встала из-за стола и принялась убирать посуду.

— Ты что делаешь? — спросил Брат.

— Давай сначала уберем со стола, — сказала она. — А то будет неуютно.

Атлет помог ей составить тарелки на поднос, открыл дверь, и она ушла в кухню. Он был самым приятным из них, добродушным и услужливым. Его смех приглушал жесткость и убогость Брата и Угрюмого.

— Вы пьете виски? — спросил меня Брат.

— А вы ничего не пьете? — обратился я к его сестре, потому что он предложил налить сначала мне.

Она рассмеялась.

— Нет, спасибо! Только иногда!

Он налил мне и по очереди всем остальным.

— А ты не пьешь! — сказал он Младшему, подняв вверх бутылку.

— Я пью! — решительно возразил Младший.

— Вот как? С каких это пор?

— После дежурства я всегда пью, — отвечал тот. — Неделю пью, а потом это проходит.

— Ты был на дежурстве? — спросил Брат.

— На прошлой неделе.

— Значит, неделя почти прошла, — сказал Угрюмый и повернулся на своем стуле, чтобы оказаться лицом к Младшему. — А почему ты всегда пьешь после дежурства?

— Не знаю. Но так получается. После каждого дежурства я неделю должен пить.

— Значит, ты дежуришь не так уж давно, — продолжал Угрюмый.

— Нет, в третий раз.

— Третье дежурство? Поздравляю. Не знал, что ты уже дежуришь. — Он покровительственно похлопал Младшего по плечу. — Ну, рассказывай. Тебе нравится?

— Не особо, — буркнул тот.

— Не особо? — переспросил Брат. — А ты ожидал чего-то особенного, если тебя берут на дежурство?

— Все они одинаковые, — сказал Угрюмый. — Сначала не могут дождаться, что их возьмут на дежурство, а потом — «ничего особенного». А ты думал, что сразу получишь важное задание? Если ты столь высокого мнения о своей персоне, то служба напрочь вытравит из тебя подобные фантазии!

Младшему кровь бросилась в голову, он взял себя в руки, чтобы не выругаться.

— Ничего особого я не ожидал, служба как служба, когда учишься подчиняться и подавлять в себе бунтаря. Это и есть дежурство, и думаю, что в третий раз я показал себя вполне прилично.

— Подавлять в себе бунтаря, — сказал Брат. — Ишь ты, всего три раза дежурил и уже знает, в чем цель службы. Через два года поговорим еще раз, господин внутренний бунтарь. А пока ты новичок.

Младший, все еще сжимая губы, застыл на своем стуле, на его физиономии боролись ярость и покорность. Может, он думал, что эти нападки тоже относятся к службе и к тому, чему он должен научиться.

Атлет пришел к нему на помощь.

— Оставьте его, — сказал он примирительно. — Новички тоже нужны, все мы когда-то были новичками.

— И вовсе я не воображаю себя важной персоной и что все только меня и ждут. Я на дежурстве исполняю все, что положено, хотя в третий раз сделал больше, чем смел мечтать.

— Дежурил в зале с последующей потасовкой? — спросил Брат, смягчая тон.

— В зале тоже, но без потасовки, — ответил Младший. — Я имею в виду нечто другое, в чем участвовал вне службы.

Он вдруг замолчал, так что возникла пауза. Все с любопытством воззрились на него, ожидая продолжения.

— Рассказывай! — сказал наконец Угрюмый. — Что было дальше?

— Ничего! — сказал Младший и попытался принять независимый вид. Он явно чувствовал, что одержал маленькую победу.

Атлет, добродушно улыбаясь, развалился на своем стуле. Казалось, эти наскоки и оборона Младшего доставляли ему особое удовольствие. Он обменялся с ним коротким взглядом, словно говоря: «Ты хорошо держался, но будь начеку!»

Однако другие не отставали.

— Значит, у тебя было секретное задание! — сказал Угрюмый. — Не знал, что тебя уже на третьем дежурстве избрали для секретного задания.

— Лучше я не буду ничего рассказывать, — сказал Младший. — Я и так рассказал слишком много.

Но было видно, что он горел желанием продолжить свой отчет.

— Нечего тут секреты разводить, — рявкнул Брат. — Лучше бы сразу закрыл рот. Ну, рассказывай!

— Если ему приказано молчать, пусть молчит, — сказал Угрюмый. — Служба этого требует.

— Говорю же, это не по службе, — продолжал Младший. — Я вполне добровольно выполнил то, что сам посчитал своей обязанностью.

— Но как будто бы секретно, — сказал Брат. — Не думаю, что тебе уже поручают такие вещи.

Младший медлил с ответом и глядел на Атлета, ища поддержки.

— Считаю, ты можешь спокойно все рассказать, — добродушно сказал Атлет, бросив проницательный взгляд на меня.

И тут я понял, что отказ Младшего поведать о своем подвиге связан с моим присутствием, а не с приказом соблюдать секретность. Похоже, он слишком поздно подумал обо мне и уже зашел слишком далеко, чтобы незаметно дать задний ход. Внезапно я, хоть и держался в стороне, оказался в центре круга, от которого зависело, расскажет ли он свою историю. Я ожидал, что ко мне пристанут с вопросами, и представлял себе, что тогда я раскрою карты, встану и уйду. Я чувствовал, что у меня хватит на это духу.

Но в то же время меня удерживало любопытство и желание одурачить компанию. Я поведу себя решительно и мужественно: встану и уйду, чего они никак не ожидают. Вот и пусть чувствуют себя в полной безопасности среди своих. Должен признаться, что я имел бы право претендовать на проявление характера, если бы удрал. Один раз я так и поступил, тогда, с моим другом. Но это не избавило меня от сожалений и укоров самому себе. И наконец, меня соблазняла игра, та же самая, что соблазняла меня в проявочной и в случае с почтовыми марками, любопытство и этакое жульническое желание почувствовать себя самим собой, переходя на другую сторону. Сослужить кому-то службу, предавая его золотому тельцу — это ли не роскошь самоутверждения?

Я решил продержаться до последнего, любой ценой, даже ценой самоотречения, что, признаюсь, мне было не очень трудно. Я смотрел на девушку. Она сидела на тахте, подложив подушку за голову и прислонясь к стене. Заметив мой взгляд, она встретила его спокойно и дружелюбно. Если бы она знала, думал я, ответила бы она на мой взгляд с таким же дружелюбием? Но я не успел сказать того, чего от меня ждали. Угрюмый со странной решимостью в голосе опередил меня.