Клоун Шалимар - Салман Рушди

— Чирей! — вопила она. — Гад копченый! Задница вонючая! Хрен с ноготок! Баклажан засушенный!

Предмет ее гнева, этот захрбад, этот пидор, этот господин с вонючей задницей и кучхуром с ноготок, этот ван-джан-хачхи, сидел как ни в чем не бывало, ни один мускул не дрогнул на его лице, он даже не обернулся.

— Ватталнат-Гопинатх![14] — выкрикнула напоследок Фирдоус.

Дети, а вслед за ними вскоре и все собравшиеся возле дома сарпанча, вся деревня подхватила ее крик:

— Ватталнат-Гопинатх! Чирей, баклажан засушенный! Ватталнат, пошел в зад! — неслось отовсюду.

— И ты тоже хороша, поганка маленькая! Любови ей, видишь ли, захотелось! — сердито, но уже вполголоса сказала Фирдоус, обращаясь к Бунньи. — Давай, пошевеливайся. Я отведу тебя в дом отца, где ты и будешь сидеть, пока не решат, что с тобой делать.

И Бунньи в сопровождении разгневанной мамаши своего любимого безропотно зашагала к дому.

— Где Номан? — жалобно спросила она.

— Заткнись! — рявкнула Фирдоус. — Это не твое дело! — И затем быстрым шепотом сообщила: — Братья увели его в горы, в Кхелмарг, чтобы он не вздумал отсечь пандиту Гопинатху Раздану его свинячью башку.

Бунньи отреагировала пылкой и, принимая во внимание собственную и без того запятнанную репутацию, весьма непристойной тирадой:

— Они не посмеют заставить меня выйти замуж за этого змея. В первую же ночь, как он заснет, я отрежу ему кучхур и засуну вместе со всем остальным в гадкий присосок, который у него вместо рта.

Фирдоус со всего размаху ударила ее по лицу.

— Ты сделаешь как тебе велят, — сказала она. — А это тебе за непотребные слова, я такого не потерплю.

Ни Бунньи, ни ее подружки не осмелились напомнить разъяренной Фирдоус о том, что первые непотребные слова в тот день были произнесены ею самой.

За закрытыми дверями гнев Фирдоус моментально остыл. Она стала поить девушек солоноватым розовым чаем.

— Мой паренек тебя любит, — сказала она, — и хотя ты вела себя недостойно, любовь для меня вещь не последняя.

Часом позже в двери постучали. Юный посланец сообщил, что панчаят вынес решение и им велено явиться. Химал, Гонвати и Зун сказали, что пойдут вместе с Бунньи, и Фирдоус не стала возражать. Все вместе они направились к дому Абдуллы. На высокой лестнице их ожидали члены совета старейшин. Лица их были торжественно-суровы. Клоун Шалимар в окружении братьев уже стоял перед ними, и сердце Бунньи упало при виде него. Лицо его было искажено злобой, никогда прежде она не видела его таким. Ей стало страшно, но хуже было другое: впервые в жизни это лицо не показалось ей красивым. На маленькой площадке возле лестницы собралась вся деревня, и при появлении Фирдоус с девушками все разговоры разом прекратились. Пандит Пьярелал Каул и Абдулла стояли рядом. Оба отца были мрачнее тучи. «Я пропала, — подумала Бунньи. — Они собираются отдать меня этому гаду. Вон он, сидит себе на берегу, холодный, как рыба, и ждет, когда ему подадут меня на серебряном подносе, — и это меня, Бунньи, которую ему бы и в глаза не видать, кабы не его подлое коварство!»

Она ошиблась. Первым говорил сарпанч, затем Пьярелал, а следом за ними и все остальные члены панчаята: плотник Большой Мисри, певец Шарга и старый, худой учитель танцев Хабиб Джу. Говорили коротко, но их заключение было единодушным. Оно сводилось к следующему. Дети провинились, но это их дети, и им следует помочь. Их поведение заслуживает самого сурового порицания; они поступили неразумно, необдуманно, они нарушили законы приличия и горько разочаровали родителей, но всем известно, что они хорошие, добрые дети. Абдулла тут к месту упомянул о кашмирияте — особом чувстве кровного единства всех кашмирцев, которое помогает преодолевать любые расхождения.

— В большинстве поселений актеров, представляющих комические пьесы — бханд патхер, — живут одни мусульмане, — говорил Абдулла, — меж тем как Пачхигам — деревня смешанного состава: здесь и хиндуистские семьи, такие как Каулы, Мисри, и замечательный певец, известный не по имени, а по местному прозвищу Шарга — за его длинный журавлиный нос, и даже парочка танцоров-яхуди. Так что, — в заключение своей речи сказал Абдулла, — мы призваны блюсти не только кашмирское, но и свое собственное, пачхигамское, единство. Все мы здесь в первую очередь братья, а не индусы и мусульмане. Двое кашмирцев из Пачхигама желают пожениться? Что тут такого? Обе семьи браки по любви одобряют, так пусть себе дети женятся. Во время брачной церемонии соблюдем обычаи обеих сторон, только и всего.

Когда же пришла очередь Пьярелала, он добавил, что, оберегая любовь детей, человек защищает то лучшее, что есть в нем самом.

Толпа приветствовала решение радостными криками, Шалимар засиял, все еще боясь верить нежданному счастью, а Фирдоус, подойдя к Абдулле, прошептала:

— Если бы ты принял иное решение, я бы прогнала тебя из своей постели.

Позже, когда они уже лежали в темноте на той самой постели, Фирдоус, придя в более уравновешенное состояние, раздумчиво сказала:

— Времена меняются, и дети уже не такие, как мы. Наше поколение было более открытым, что ли, мы были все как на ладошке. С нынешними все непросто: на поверхности — одни тени, а что в глубине — не разобрать. Они не всегда такие, какими кажутся, а иногда даже не такие, какими сами себя считают. Может, так оно и должно быть, потому что теперь времена уж больно ненадежные.

Двух членов панчаята — плотника Мисри и певца-баритона Шаргу, — силой не уступавших самому Абдулле, отрядили на берег Мускадуна, с тем чтобы немедленно выставить за пределы деревни Гопинатха Раздана (опасаясь излишнего проявления насилия, Абдулла запретил своим разгневанным сыновьям участвовать в этой операции), однако к тому времени, когда погоня достигла берега, Гопинатха и след простыл. В Пачхигаме он больше не появлялся. Полгода спустя впавший у властей в немилость Гопинатх наконец-то получил новое назначение — его отправили в дальний, высокогорный Пахалгам, однако довольно скоро его обнаружили мертвым однажды поутру на поляне у Байсарана. Его ноги были оторваны взрывом самодельного взрывного устройства, а голова отделена от туловища одним взмахом ножа. Убийство так и осталось нераскрытым, никаких следов его связи с событиями в Пачхигаме обнаружить не удалось, и в конце концов дело было прекращено. У полковника Качхвахи были свои серьезные подозрения на этот счет, и его недовольство всем и вся усилилось. К оскорблению, нанесенному ему Бунньи, прибавилось еще и унижение из-за позорного провала миссии Гопинатха. Последнее обстоятельство лишило его всяких оснований обрушиться на Пачхигам с карательными целями. Сумрачные тени на душе час от часу становились все гуще, и он пообещал себе, что деревня фигляров останется-таки под его неусыпным вниманием. Это его решение, хоть и в весьма отдаленном будущем, имело для жителей Пачхигама зловещие последствия.

Однако ж непосредственно после исчезновения соглядатая в Пачхигаме некоторое время царило праздничное настроение. Пандит Пьярелал согласился возобновить преподавание, решившись, пока достанет сил, нести на своих плечах обе ноши — кулинарных дел мастера и наставника: приготовления к свадьбе Бунньи и Шалимара шли полным ходом. Вскоре, правда, начали возникать небольшие недоразумения. При детальной разработке свадебных торжеств обнаружилось, что индо-мусульманский комплексный план церемонии, предложенный Абдуллой, на практике осуществить довольно сложно. Виной тому стало вмешательство многочисленных съехавшихся родичей с обеих сторон. Они прибывали отовсюду — из Пунча и Барамуллы, из Сонамарга и Тангмарга, из Чхамба, Ару, Ури, Удхампура и Киштвара; из Риаси и Джамму съезжались тетки и дядья, двоюродные и троюродные братья и сестры, бабушки и дедушки, племянники по отцовской и материнской линии со своими чадами; зятья, сваты и сватьи… Их понаехало в Пачхигам такое количество, что все дома были забиты до отказа, и некоторым, самым дальним и незначительным, приходилось ночевать в садах, уповая на то, что судьба убережет их от ливня и от змей. Почти у каждого из приезжих имелась своя собственная концепция по поводу обрядовой стороны бракосочетания, и у многих экуменический план, предложенный Абдуллой, вызвал громкие возражения.

— Как это она не перейдет в ислам? — спрашивали родственники со стороны жениха.

— Неужто на свадебном пиру нас собираются потчевать мясом?! — возмущались невестины родичи-хинду.

Подобные диспуты происходили на всех прилегавших к деревне открытых площадках: в полях и на пастбищах, на полянах и в садах. Лишь в отношении одного обряда мнения обеих сторон полностью совпали. Когда речь зашла о мусульманской церемонии под названием тхап, во время которой молодые, согласно обычаю, при всем народе задают друг другу вопрос, стоит ли им сочетаться браком, то все единодушно решили, что в данном случае это исполнять необязательно. «Они уже „потхапали“ друг друга давным-давно», — заметила какая-то язвительная бабулька, что вызвало взрыв веселого хохота в обоих родственных станах.