Дело Нины С. - Мария Нуровская

Я везла Ежи в аэропорт, чувствуя, что не смогу без него жить. Он непременно должен быть рядом, я должна ощущать тепло его тела, слышать его голос, чтобы хоть как-то существовать. Но наш короткий отдых от мира завершался, и надо было снова начать уважать его законы. Консул Баран ехал в Мюнхен, а писательница Сворович – в Брвинов. Правда, только на минутку, потому что я собиралась вернуться на море, чтобы закончить там книгу.

– Ты будешь занята, увидишь, время быстро пролетит, – утешал он меня, – а в июне мы ведь едем на Шри-Ланку… Я оформлю тур через агентство в Германии: там намного дешевле.

Он позвонил мне из Мюнхена.

– Привет, дорогая, – услышала я, – не знаю даже, как тебе сказать, но сейчас мне эта поездка немного не по карману: у нас с Икой отрицательный баланс на счете.

– Все в порядке, – ответила я быстро, – скажи только, сколько мне выслать тебе денег.

Спустя почти год я навестила свою сестру, раньше не хватало духу. Я бы наверняка тут же услышала: «А что я говорила?» Да, она говорила, и не раз. Взывала к моему рассудку, пугала, что я из-за своего легкомыслия окажусь на улице.

Я наблюдала за ней, как она хлопочет на кухне в своей варшавской квартире, шаркая ногами, как старуха. Но так оно и было, ведь ей скоро восемьдесят.

– Что с домом? – спросила она. – Вы его уже вернули?

– Еще нет, – ответила я.

– Но есть шансы?

– Надеюсь, да.

Моя сестра посмотрела на меня внимательно:

– А что будет, если вы все-таки не отсудите дом?

– Тогда и буду об этом думать. Эта мебель из Брвинова, которая у тебя…

– Ах, мебель может здесь остаться, – прервала она. – Все по наследству переходит вам, поэтому так или иначе она к вам вернется. Но… – она сделала паузу, – свое имущество я завещала пополам Габриэле и Пётрусю, потому что вы с Лилькой не умеете обращаться с деньгами и вмиг все промотаете.

Я пожала плечами:

– Мне дела нет до твоего имущества, можешь завещать его своим кошкам.

У Зоси краска прилила к лицу.

– В завещании оговаривается, что часть завещанных денег должна пойти на содержание моих животных и распоряжаться этими средствами я доверяю Габи.

– Оставим эти разговоры, – сказала я устало, – ты же не умираешь еще.

– Но в моем возрасте всего можно ожидать.

Как же меня утомило наше экзотическое путешествие – двенадцать часов в самолете, да еще в не очень комфортных условиях. В аэробусе расстояние между креслами было слишком маленькое, поэтому я сидела, упершись коленками в подбородок. Мне было тесно, а что уж говорить о Ежи, кроме того, места у нас были в разных рядах. Потом еще дорога на стареньком расхлябанном джипе через кошмарно жаркое, многолюдное Коломбо. И наконец, отель. В номере кондиционер! Мы оба мгновенно бросились под душ. Я вышла затем на минуту на балкон, а когда вернулась, застала Ежи в кресле с бокалом виски. Тогда меня это еще не насторожило, но под конец нашего двухнедельного пребывания – уже да. Он, правда, не напивался, но постоянно был подшофе, и меня это начинало тревожить. То же самое в Карвенских Болотах. Я шла спать, а он хозяйничал внизу, ложился около двух ночи – такая у него была привычка, ему хватало пяти часов сна. Я находила потом опорожненные винные бутылки из моего погребка. После его отъезда погребок был пуст.

Я не путешественник по натуре, меня трудно вытащить из дому, но уж если ехать, то в Италию или во Францию. Ежи все уже видел, и у него не было желания смотреть второй раз. Его миром был Дальний Восток. Он безошибочно там ориентировался, чувствовал себя почти как дома. Он ездил туда много раз студентом, часто из-за отсутствия финансов ночевал под открытым небом, на пляже. Во время этих давних поездок его сопровождала Ика; он рассказывал, что однажды их путешествие едва не закончилось трагически. Они ночевали под пальмой, и возле самой ее головы упал зрелый кокос.

Я сделала кое-какие наброски о нашей поездке на Шри-Ланку, надеясь использовать их потом в одной из своих книг. Ежи отметил, что у меня оригинальный взгляд на мир, что он никогда с подобным описанием не встречался.

«Со всех сторон на меня обрушились яркие краски, от которых рябило в глазах. Таких насыщенных цветов я не знала, отсюда Европа казалась погруженной во мрак. Здесь небо было по-настоящему голубым, море – по-настоящему синим, а песок на пляже – желтым. Словно на детском рисунке. Именно так я и чувствовала себя – как ребенок, который познает мир, или как слепец, которому чудодейственным способом возвращено зрение. Я оказалась не только далеко от своего места жительства, но так же далеко от самой себя. Даже мои сны изменились, снились мне теперь пальмы, укрытые в зеленых листьях кокосовые орехи, величаво шагающие слоны.

Но у меня было ощущение, что я вдруг утратила свою личность. Я перестала получать какие-либо сигналы изнутри, а только вбирала в себя то, что видели мои глаза: всю непохожесть этого мира. Пребывание на острове было как анестезия, а я всегда этого боялась, боялась потерять контроль над реальностью. Поэтому я не люблю алкоголя, а наркоз наводит на меня ужас. Я должна всегда держать руку на пульсе, на Шри-Ланке этот пульс исчезал. Кто-то может сказать, что в таком вычеркивании себя из жизни как раз и состоит отдых, внутреннее обновление, но я воспринимала все иначе. Все эти места, которые мы посетили: национальный парк Шри-Ланки с множеством причудливых, незнакомых мне деревьев и кустарников, зона орхидей, в которой каждый цветок имел свой собственный, неповторимый облик, и, наконец, слоновий приют для брошенных и осиротевших слонят… Впечатления доминировали надо мной, не я была в их центре, это они приобретали смысл и значимость, они поглощали меня, уничтожали как мыслящее существо. А я привыкла соприкасаться с европейским искусством, с великой живописью, которая меня вдохновляла, обогащала внутренне… Мое „я“ на Шри-Ланке исчезало, а возвращение оттуда должно было стать рождением сызнова, возвращением к самой себе».

Нечто подобное я испытывала и к Ежи, как будто бы его образ тоже начал расплываться. Я была в ужасе, потому что мы собирались начать совместную жизнь.

«Что я ему скажу, – думала я, – если он спросит?..» Но он, к счастью, не спрашивал, тоже утомленный экскурсиями и жарой; по вечерам он выбирал виски, а не меня, и это было весьма мне на руку. Не знаю, почему я так тогда обостренно все чувствовала, может, мое подсознание что-то мне подсказывало, а может, активизировалось мое внутреннее зрение, которое просвечивало моего партнера насквозь… К сожалению, недолго. Уже в самолете, на обратном пути в Европу, когда я обернулась – Ежи сидел через несколько рядов позади меня – и увидела его голову, возвышавшуюся над креслами, то поняла, что люблю его.

Мы смотрим друг на друга. Ни один из нас ничего не говорит.

– Значит, я не дождусь ответа? – спрашивает комиссар меня.

– Нет, пан комиссар, вы приходите ко мне не ради праздных разговоров, – вырывается у меня, – вы рассчитываете, что уличите меня в непоследовательности либо я сболтну что-то лишнее и это обернется не только против меня, но и против моей семьи. Вы мне не друг, а сотрудник сыскной полиции.

– Спасибо, что пощадили и не назвали легавым, – улыбается он и, конечно, слегка щурится.

– Легавые собаки – вполне приличные существа, наверняка приличнее людей, – замечаю я.

– И не виляют во время следствия, – добавляет он.

– Это относится ко мне?

– Может быть… отчасти. – Комиссар неожиданно меняет тон: – Пани Нина, положение серьезное: если это вы стреляли в Ежи Барана, то прошу вас дать показания и сказать, где находится орудие преступления. Я не верю, что это было преднамеренное убийство, я уже успел вас узнать, читая ваши записи… Кое-что мне рассказали ваши дочери.

– Они дают показания? – спросила я, по-видимому не сумев скрыть ужаса.

– А вы договаривались о другом?

На миг наши глаза встретились, и в моей голове мелькнула мысль – он уже все знает, и то, что скажу я или скажут они, уже ничего не сможет изменить.

– У нас не было возможности договориться о чем бы то ни было, – говорю я, отводя в сторону взгляд. – Тогда… ведь был вечер… я живу в Старом городе, а они – в Подкове Лесной… я рано утром явилась в комиссариат…

Я закончила книгу о двух старых немках. Благодаря Ежи я смогла использовать оригинальное письмо, рассылаемое из Ватикана по случаю Великого Юбилея [67] церковным сановникам. Он выцыганил его для меня у знакомого священника в польском приходе в Мюнхене. В моей книге его получает умирающая и вступившая в конфликт с Ватиканом и самим папой Римским монахиня.

Ежи был первым читателем этого романа, я послала ему сигнальный экземпляр. Через несколько дней он позвонил:

– Я тобой горжусь… ты написала выдающуюся книгу.

Я решила посвятить роман ему. Ежи был очень тронут. С последующих изданий я распорядилась убрать посвящение. Я не сделала бы этого, если бы не его высказывание в журнале, поместившем репортаж о судебном процессе, который я возбудила против него. Я беседовала с журналистом, не скрывая ни своего подлинного имени, ни фамилии, а он выступал как Ежи Б., сославшись на то, что не хотел бы, чтобы его фамилия мелькала в прессе, потому что он боится потерять клиентов. Он высказался, в частности, по поводу моей писательской деятельности: «Я невысоко оцениваю то, что она пишет. У нее есть определенный талант рассказчика, но все это какое-то поверхностное…»