Случайный вальс: Рассказы. Зарисовки - Евгений Богданов

В зрелые годы, пожив на белом свете, испытав немало печалей и радостей, мы иногда мысленно возвращаемся к истокам своей жизни. Должно быть, в этом есть своя закономерность, обусловленная душевным состоянием человека. Юношеская пора кажется едва ли не самой светлой и интересной. Светлой — потому, что тогда мы только еще начинали познание мира, и люди, и даже, кажется, сама природа относились к нам одинаково щедро и снисходительно-ласково. А интересной хотя бы потому, что мы бездумно стремились туда, куда нас влекли молодой темперамент и жажда познания. Мы спотыкались, падали, набивали себе синяки, вскакивали и опять торопились вперёд с завидной любознательностью и энергией. Мы впитывали впечатления, используя при этом все пять органов чувств…

Всё тогда казалось иначе и даже лучше, чем теперь, — и реки были шире и глубже, и солнце обогревало щедрее, и дожди плескались шумнее, радуги светились ярче и многоцветней. А травы в лугах стояли гуще, и птицы в лесу пели более вдохновенно и голосисто.

В этом, наверное, есть и доля преувеличения. Но необыкновенные открытия, какие мы совершали, ярко отложились в памяти.

Как теперь хотелось бы повторить неповторимое, дойти до всего снова, но уже зрелым умом. Увы, это невозможно. Едва начнешь ворошить прошлое, сразу услужливо приходит житейский опыт и осторожный рационализм вступает в конфликт с юношеской непосредственностью и восторженным видением мира.

И всё же о той поре вспоминать приятно, как приятно созерцать полотна старых художников. Они будят в душе чистоту и свет, потому что и сами чисты и светлы.

Есть в этом мире удивительная щедрость. Она проявляется всюду и никогда не требует ничего взамен. Это — щедрость природы. Те, кому дано понимать и бережно хранить ее, обладают великим даром накопления бесценных сокровищ.

Человек в силу своего положения подчиняет себе природу, полной мерой пользуется ее благами и дарами. Но всегда ли он задумывается над тем, что всё, что его окружает и верно ему служит, имеет равные с ним права на существование?

Природа молчалива, мудра и совершенна, но почти всегда беззащитна…

И сойка в лесах никогда не учила гаммы,

всё же трели её звучат для меня хорошо,

и взгляд гнедой кобылы выгоняет из меня

всю мою постыдную глупость.[9]

Одуванчик, распустивший ранней весной свой желтый бахромчатый цветок в зелени луга, дерево с лопнувшими от тепла почками, пичуги, трепещущие в кустах крылышками, разные звери и зверята, домашние животные и птицы — все равноправные жители Земли. Не в этом ли глубокий смысл бытия?

Ведь и бездумно сломанная ветка деревца состоит из множества живых клеток. Иные цветы, услышав прекрасную музыку, вытягивают в струнку стебельки и листья, вбирая волшебные звуки так, как они вбирают тепло солнечного луча. Зная об этом, не должны ли мы относиться к деревьям, травам и цветам как к своим младшим живым собратьям? А животные? Вспомним Сергея Есенина, который

И зверьё, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Неряшливое, расточительное отношение к природе унижает человеческое достоинство. Давать больше, чем брать, — этот закон человеческого общежития должен распространяться и на природу.

В Каргопольском районе издавна собирали и солили знаменитые рыжики — боровики. Крепенькие, ярко-рыжие, они известны как деликатес. Говорят, что в старину их маленькими — с копейку — засаливали в бутылках и отправляли в Петербург содержателям модных трактиров и ресторанов.

И теперь их собирают, но с каждым годом рыжиков становится всё меньше. Неопытные или нерадивые грибники не срезают боровики ножом, а вырывают их, повреждая мицелий. А прежде, бывало, грибник без ножа в лес не показывался — старики ругались. Эти же старики на «рыжичных» местах иногда раскладывали хворост и еловый и сосновый лапник для того, чтобы боровичок во влажной тени теплым летом лучше размножался и рос. Пройдёт дождь — под лапником тепло, как в парнике, образуется своеобразный климат — отрада для гриба.

В Ошевенске в августе мы брали грузди в ельнике. У нас было заветное место, и дядя Леонид Алексеевич возил туда нас с сестрёнкой Машей на телеге. На ней был повален набок большой порожний ушат-треног, больше обычного ушата раза в два-три. Мы сидели в нём, прячась от дождика, как птенцы в гнезде.

Ехали в урочище, которое называлось Середний ельник.

— Почему середний? — интересовался я.

— Есть справа ельник, слева ельник, а этот — в середине, — отвечал дядя. — Потому и середний.

Он останавливал лошадь возле лесной луговины и, осмотревшись, ехал не прямо по ней к ельнику, а съезжал с дороги в самом неудобном месте, возле самой кромки леса. Почва тут была болотистой, вязкой, сплошной кочкарник. Маша сердилась:

— Тата, ты почему не поехал прямо? Чего кривуляешь по кочкам? Меня всю растрясло…

Дядя насмешливо щурил глаза:

— Ишь, барыня! Растрясло тя… Прямо-то нельзя — луг испорчу. Вот и еду по кромке. Потерпите немного, скоро приедем.

Старые люди, наши отцы и деды берегли природу потому, что жили и работали среди лесов, полей, рек и озер, которые как бы являлись частью крестьянского хозяйства. В использовании природных благ ими руководили практические соображения. Однако они обладали и чувством прекрасного, понимали природу и заботились о том, чтобы ее богатства не оскудевали.

Есть хорошее русское слово — совестливость. Это черта характера, которой кое-кому подчас не хватает. Встречаются в наше время люди, которые, приезжая в поле или в лес отдохнуть, «проветриться», мнут автомобильными колесами травы на покосах, без разбору рубят деревья, а уехав, оставляют после себя груды мусора. Иногда после них лес занимается и пожаром: костер забыли потушить или бросили окурок в сухой мох или хворост…

Много об этом говорили, писали в газетах, но тщетно. Совесть, как говорится, спит. Действует её антипод: «После нас — хоть потоп».

«КАВАЛЕРИСТЫ»

Каргопольские мальчишки первыми в городе открывали «навигацию» и купальный сезон на Онеге.

Еще только прошёл Первомайский праздник, еще по реке плывут остатки льда, а на берегу уже слышно:

— А я уж искупалсе.

— Да ну! Ведь лёд…

— Ну дак что — лёд. Мне он нипочем.

— Гли-ко, посинел весь и дрожишь…

— Выдумывай давай.

— Я тоже пойду искупаюсь.

— Куда тебе! Слабо!

— Давай об заклад.

— Давай.

Поддернув штаны, парнишка бежит на ближние плоты, чтобы доказать, что он смел и всё ему нипочём. Раздевшись, он ныряет разок и, выпучив глаза и фыркая, изо всех сил плывет саженками. Как ошпаренный выбирается на плот, и, прыгая то на одной, то на другой ноге, еле попадает ими в штанины. Зубы выбивают мелкую дробь, губы синие, тело в пупырышках «гусиной кожи», но глаза горят удалью.

— Только ты мамке не проговорись!

— Была нужда!

Купались, и никто не болел после такого купанья. Наоборот, ребята становились крепче. Всё лето бегали по улице на собственных «подметках». Башмаки надевали только по праздникам, да когда холодно и слякотно.

Еще пароход «И.С. Никитин» разводит у пристани пары, чтобы отправиться в первый рейс, а каргопольские мальчишки уже поплыли на лодке на другой берег Онеги, напротив города, на «питник». Что означало это слово, они толком не знали, но говорили так, беря пример с взрослых, которые иногда летом в выходные дни отправлялись за город на пикник. Мальчишки по-своему переиначили название увеселительной прогулки.

— А что означает — питник?

— Кто его знает… Так говорят.

— А я знаю. Питник — потому, что там пьют.

— Чего пьют?

— Ну, чай… Или вино. Питник — от слова «пить», понял?

Мальчишечий «питник» выглядел так. Причалив к пустынному берегу с еще непросохшей землёй, на которой травка только-только начинала проклёвываться, мальчики разводили костёр. Это — главное, все остальное уже потом. Важно, чтоб грело, чтобы дым шёл дрова трещали. В этом — весь смак «питника».

Пекли картошку в золе, жарили только что пойманную плотвичку над угольями на прутике, играли в лапту, по-каргопольски — «на маху», в «казаки-разбойники», «в Чапаева». Потом, посидев на прощанье у костерка и залив его водой, отправлялись домой. Если приходили не на одной лодке, на обратном пути соревновались — кто кого перегребёт.

Почти каждый каргопольский мальчишка довоенных лет был хорошим пловцом, гребцом, пешеходом в дальних прогулках — на Игумениху, на «Лягу[10] — веселягу» — в урочище за городом, где по веснам разливалась огромная лужа с лягушатами, напоминающая пруд. Игуменихой с незапамятных времен назывался большой еловый лес в нескольких километрах от города. Там было тенисто и прохладно, разноголосо пели птицы, всюду — заросли папоротника, лесные цветы — ландыш в тенёчках, по дороге — стеной иван-чай. На Игуменихе собирали землянику, костянику, грибы, бруснику.