Школа жизни великого юмориста - Василий Авенариус

— Это ты, Капитошка? — строго забасил хозяин и выглянул сам в гостиную. — Вы как сюда попали? — удивился он, увидев вскочившего с места Гоголя.

Гоголь, запинаясь, начал оправдываться. Но в это время за спиною Свиньина показался его гость, высокий брюнет, горбоносый и толстогубый, с густыми бровями и в очках, придававших его выразительным чертам вид ученого.

— А я не хочу мешать, Павел Петрович, и прощусь уже с вами, — заговорил он. — Но какие бы бури впредь ни волновали наш литературный омут, между нами по-прежнему, надеюсь, сохранится дружественный нейтралитет?

— Само собою, — отвечал Свиньин, любезно провожая гостя в переднюю. — А преехидно, однако ж, шутит ваш коллега:

И трауром покрылся Капитолий!

Оба опять расхохотались и крепко потрясли друг другу руку. Когда тут дверь за Гречем наконец закрылась, хозяин с серьезным уже видом обернулся снова к молодому посетителю:

— Что, вам не выдали разве книжки у Сленина?

— Выдали, но я хотел объясниться по поводу тех поправок, которым подвергся мой рассказ…

— Э, милый мой! Такие ли еще поправки вынуждены мы делать! Ваша рукопись, можно сказать, вышла довольно суха из воды.

— Однако авторам надо же знать, что у них переделывается, они, так сказать, отцы своих умственных детищ…

— То-то и горе, что господа отцы этих умственных, а чаще безумных детищ ослеплены их небывалыми совершенствами и всякую глупость детища считают перлом остроумия. А вы и фамилию-то свою даже скрыли; стало быть, добровольно отказались от своих родительских прав.

— Но одного-то права, Павел Петрович, вы все-таки не можете отнять у отца: окрестить своего ребенка так или иначе.

— А чем же не хорошо новое заглавие вашей повести?

— Во-первых, это не повесть, а быль…

— Да что такое быль? То, разумеется, что было, а рассказанная вами чертовщина разве была когда-нибудь на самом деле?

— По преданию народному — была.

— А у меня что же сказано в скобках? «Из народного предания». Вернее даже было бы сказать, «из бабьих сказок», ибо что такое, в сущности, этакие народные предания, как не вздорные небылицы, передаваемые деревенскими бабами детям и внучатам. Ну-с, а еще что?

— Потом три звездочки, которые были поставлены у меня заместо названия церкви рассказчика-дьячка, вы прямо заменили совершенно случайным названием: «Покровской церкви».

— Случайным, но для читателей все-таки как будто достоверным. На офицерских эполетах звездочки обозначают хоть чин; а в книге они никакого резона не имеют.

— Наконец, вы зачем-то прибавили к моему заглавию еще второе — «Бисаврюк»…

— А это, любезнейший, в современном вкусе. Нынче что ни роман, то двойное заглавие; хоть бы у Загоскина: «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году». Публика к этому привыкла, требует этого, а мы, метрдотели литературы, должны прилаживаться к ее требованиям. Кто у вас главное действующее лицо? Бисаврюк. Так ему и честь стоять во главе рассказа.

— Да он у меня вовсе и не Бисаврюк, а Басаврюк.

— Ну, это у вас просто обмолвка.

— Вовсе не обмолвка.

— Да бес, скажите, как по-малороссийски?

— Бис.

— Так как же и было окрестить вашего бесовского человека, как не Бисаврюком?

«Сами вы Бисаврюк!» — готов был Гоголь бросить в лицо деспоту-редактору.

— В отдельном издании я, во всяком случае, восстановлю весь мой первоначальный текст! — заявил он вслух.

— Это ваше дело, — сухо отозвался Свиньин. — За сим будьте здоровы.

— Виноват, еще один пункт. Я просил бы хоть вторую-то половину моего рассказа напечатать без всяких изменений.

— Не обещаю: исправления уже сделаны.

— Но покажите мне их, по крайней мере, пришлите мне корректуру.

— И в этом, к сожалению, должен вам отказать: я по принципу не показываю авторам моих поправок до печати.

— Но это… это… не знаю, как и назвать…

— Самоуправство? А кто, скажите, отвечает перед читателем за содержание журнала: вы, авторы, или я? С того момента, что автор уступил мне право на рукопись, она составляет мою полную собственность.

— На правах покупателя? А смею ли я в таком случае спросить вас, Павел Петрович, какой вы положите мне гонорар?

Павел Петрович оглядел вопрошающего большими глазами.

— Вам гонорар? Да разве между нами было говорено о гонораре хоть полслова?

— Пока не было; но вы платите же другим вашим сотрудникам?

— По предварительному уговору — да. А так как между нами такого уговора не было…

— Но я думал…

— «Я думал» говорят обыкновенно люди, которые в свое время ничего не думали. Да за первые опыты, надо вам знать, вообще и не платят в журналах. Молодые авторы, напротив, должны еще за особую честь почитать появиться в печати. Мильтон — не вам, кажется, чета? — и тот получил за свой «Потерянный рай» всего-навсе десять фунтов стерлингов.

Гоголь чувствовал, как в груди у него закипает, как лицо его побледнело и задергало.

— С Мильтоном я и не думаю равняться, — пробормотал он дрожащим голосом. — Но не даром же я трудился?.. Я хоть и состою на службе…

— Но получаете гроши и нуждаетесь в средствах пропитания? — досказал Свиньин, которому, видно, стало жаль голодающего молодого человека. — В таком случае, ради первого знакомства, я готов вам помочь. Но имейте в виду, что это отнюдь не гонорар, а так — пособие нуждающемуся собрату.

И с этими словами он повернулся к кабинету, чтобы пойти за деньгами. Гоголя взорвало.

— Благодарю вас! Милостыни я не просил и не возьму…

— О, молодость, молодость! Самолюбие заговорило. Впрочем, в авторе самолюбие не последнее дело; будете хоть стараться отделывать свои вещи по мере сил и умения, чтобы никто не придрался. А что до оттисков, то они будут доставлены вам прямо из типографии на дом. Капитон! Подай-ка господину шинель. Эге! Да она у вас подбита, я вижу, ветром? Какой вы еще ветреный молодой человек! Ведь на дворе градусов двадцать, если не больше.

Гоголь на это ничего не ответил. Зимней шинели у него, действительно, не было, хотя он еще в октябре успокаивал мать, что «по милости Андрея Андреевича (Трощинского) имеет теплое на зиму платье». Уже по миновании морозов, в апреле месяце, он как-то невольно ей проговорился, что «не в состоянии был сделать нового не только фрака, но даже теплого плаща» и «отхватал всю зиму в летней шинели».

Застудил ли он теперь на морозе зубы, или нервы у него чересчур разгулялись, но домой от Свиньина он возвратился с жесточайшею зубною болью. Так избегнул он, по крайней мере, расспросов Прокоповича, которому молча сунул только новую книжку со своим «Бисаврюком».