Девять - Анджей Стасюк

– Шеф, – позвал он, – я всажу ему это в жопу. Будет ему сюрприз, когда очнется.

Болек сидел на противоположном краю стола и курил.

Он потер ладонью подбородок и сказал:

– Нет.

– Почему, шеф? Не оставлять же мне его так.

– Зачушканишь вещь.

– Что?

– Дед Пихто. Не сидел?

– Нет. И не собираюсь.

– Ну конечно. Все вы теперь такие. Если что-то зачушканено, то всё. Нельзя пользоваться. Надо выбрасывать.

– Ну так выбросим. Какая проблема.

Болек вздохнул, затушил сигарету и встал.

– Такая, сынок, что вещи делятся на твои, не твои и те, что я велел тебе раздербанить. Кий не твой. Это собственность пана Макса. Как и все здесь, – объяснял Болек, проявляя долготерпение. Потом направился к двери. Остановился перед испуганным братком, вжавшимся в угол зала. – Видал? – спросил Болек. – Расскажешь кому надо. И забери его отсюда.

Он направился к стойке бара. Цапля стоял неподвижно, руки у него, как обычно, были чем-то заняты.

Болек потрепал его по щеке со словами:

– Хороший мальчик. А теперь открой нам.

Бармен взял ключ и пошел к выходу.

– Мне еще надо кое-что сделать, – сказал Яцек Беате, когда перед ними распахнулись автоматические двери, расположенные со стороны улицы Эмилии Платер.

Войдя, они тут же затерялись среди таких же маленьких фигурок. Яцек оставил Беату возле стойки, где продавались бутерброды, а сам стал спускаться по лестнице. Пахло кофе, духами и воздухом подземелья. Она подошла и попросила что-нибудь без мяса. Ей дали бутерброд с сыром, еще она взяла чаю и села за свободный столик. Она ела и удивлялась, что белый хлеб – яд для организма – кажется ей ужасно вкусным. От лампы сверху исходил неподвижный свет, из-за чего лица людей, даже чистые и отдохнувшие, приобретали трупный оттенок. Они выныривали на короткий миг откуда-то из пространства, и оно сразу же снова смыкалось за ними; и люди, хоть и шевелились, были похожи на мертвецов в затопленном городе. Беата пошла взять еще один бутерброд с чаем. Положила три ложки сахара. Попыталась прочесть что-нибудь на огромной электронной доске объявлений над кассами. Но было слишком далеко. Тут до нее дошло, что вообще-то, так, по правде, она никогда нигде не была. Несколько раз в деревне под Седльце, когда бабка еще была жива, и еще один раз у матери в санатории – ездила всего на два дня. Ей тогда пришлось прятаться в комнате, а мать тайно приносила еду. По большому счету это были ее единственные настоящие каникулы, но сейчас название того места вылетело из головы. Вспоминались только большие клумбы цветов. Им не было ни конца ни краю. Возвращались они с матерью в набитом битком поезде. Вышли на Восточном вокзале, перешли улицу и опять были дома. Сейчас она вспомнила, что в комнате матери до сих пор висят сувениры оттуда. Какая-то пластмассовая дребедень с названием санатория.

К Беате подошел старик в синем шерстяном пальто. Поклонился и сел на стул рядом, поглядывая то на нее, то на проходящих мимо пассажиров.

Она проглотила кусок, запила чаем и сказала:

– Если вам интересно, есть ли мне где спать, можете не беспокоиться.

Мужчина бросил на нее испуганный взгляд, поднялся и исчез. Она продолжала есть, пытаясь вспомнить, где был тот санаторий.

Когда через десять минут вернулся Яцек, она сказала ему:

– Поехали куда-нибудь.

– Куда?

– Да куда-нибудь подальше. Сегодня. Например, в горы, в Закопане. Я никогда не была в горах, представляешь?

Он сел напротив и принялся играть пенопластовыми стаканчиками от чая. Она улыбнулась, словно предлагая ему пойти вместе на прогулку или в кино.

– У меня есть почти два миллиона.

– Маловато для Закопане.

– Но я никогда не видела гор, Яцек. Правда и моря тоже. Честно. Как-нибудь перебьемся. Ведь можно и без билетов.

– Я уже старый, малышка. Предпочитаю иметь билет.

– Ну так купим. Тебе.

– А что потом? Где будем спать? Там сейчас зима.

– Знаю, ты старый. Предпочитаешь спать в кровати.

Они засмеялись. Он оставил в покое стаканчики и стал барабанить пальцами по столу, озираясь вокруг, словно ища выход из положения, который должен был явиться в некоем конкретном образе.

– Ладно, – сказал он. – На Закопане идет через час с чем-то. Я жду тут одного типа. Его пока нет, но он придет. Если все будет нормально, у нас появится еще немного денег.

– У меня ничего с собой нет, – сказала она неуверенно и провела ладонью по карманам военной куртки.

– Зубную щетку ты себе купишь, – ответил Яцек. – Я пошел, вернусь через пятнадцать минут, хорошо?

– Хорошо. Я пока куплю щетки.

Но потом тетка пропала. Может, стала сниться кому-то другому, а он стоял теперь в бескрайнем поле, и было это намного раньше, потому что на нем были штаны на лямках крест-накрест. Сбитые коленки болели. Он пытался садиться на корточки, но долго не выдерживал и упирался коленками в твердую сухую землю. Мимо шли другие. Другие всегда его обгоняли. Они уже возвращались, а он еще не одолел и полпути. Некоторые стояли в тени деревьев на краю поля, курили и болтали, но и без этого их прыть была очевидна. Солнце стояло в зените. Оно как будто застыло в одной точке. Его собственная тень превратилась в небольшое пятно под ногами. Время от времени он съедал одну клубничку, чтобы меньше хотелось пить. Ягоды были в пыли. Он выбирал те, что покрупнее. У них был водянистый вкус. Посреди поля стояла дощатая будка. От нее тянуло сухим запахом пестицидов и минеральных удобрений. Туда относили полные лукошки и брали пустые. У старшего была тетрадка в клетку, и он ставил крестики напротив их фамилий. Павел набрал меньше всех. Никто его не подгонял. Система была простая: за полную корзину полагалось четыре злотых. Буханка хлеба. Тогда хлеб всегда стоил четыре злотых. На поднос в костеле клали два. Столько по воскресеньям давала ему мать. Он сжимал в кулаке алюминиевый кружок со скрещенными снопами пшеницы, и тот становился горячим и влажным. Как-то на такой воскресной службе он не сделал никакого движения в сторону причетника в стихаре, и тот прошел мимо. Потом ему было страшновато, но ничего не случилось, небо оставалось по-прежнему равнодушным, и монета в два злотых не исчезла у него из кармана и не сгорела в огне проклятия. С этого дня он делал так всегда. Как раз столько стоило мороженое «Бамбино». Его продавал у костела старик в белом халате. По виду брат-близнец причетника, и со временем оба слились для Павла в одно лицо, значит, деньги так и так попадали туда, куда следовало. Спустя какое-то время мороженое стало другим. В одном стаканчике было два сорта: кремового цвета – ванильное, и розового – фруктовое. Стоило оно теперь всего злотый восемьдесят, и, получая двадцать грошей сдачи, он слышал голос совести, но недолго.

Провонявшие пестицидами страницы тетрадки были очень ветхие. Бумага рассыпалась под очередным крестиком. На старшем были широкие бермуды цвета хаки и шапочка велосипедиста, сшитая из нескольких цветных клиньев. Он все делал молча. На пальце у него была золотая печатка с черепом. Курил «Вавель». Однажды Павлу удалось незаметно подобрать плоскую коробочку с золотым замком на внутренней стороне крышки. Он потом таскал ее в кармане штанов, пока она не развалилась. Это был его кошелек, правда, в нем никогда не оказывалось больше десяти злотых. Монета была большая, тяжелая, с профилем мужчины с курносым носом. Она приятно постукивала по картонным стенкам. Он отдал ее в магазин за красную гоночную машинку из пластмассы, длинную, в форме сигары. На ее днище было написано «INCO-VERITAS», и он тогда думал, что это марка машины. Так он ее и называл, играя сам с собой. Разгонял на асфальте и выкрикивал: «Инко, инко веритас!» – но однажды она разломилась надвое, и он плакал. Складывал половинки, а те срастаться не хотели.

Вечером приезжал пыльный «жук» и забирал урожай. Он наблюдал за этим издалека, с высокой плотины между двумя прудами. В сладостной болотной тени было прохладно и душно. Завидев его, утки срывались с места и садились неподалеку. Полную тишину нарушали лишь удары птичьих тел о темную воду. От будки неслись возбужденные, радостные голоса. Ему казалось, что среди них есть один или два женских. Отсюда невозможно было разглядеть говорящих. До него доносилось хихиканье, вскрики и визг. Его разбирало любопытство. Он пытался подобраться туда по краю клубничной плантации. Деревья скрывали его, но сгущающийся сумрак не давал ничего разглядеть и лишь усиливал звуки. Он никогда раньше не слышал, чтобы взрослые так шумно себя вели. Дома всегда было тихо. Не смеялась мать, молчал отец.

Потом все уехали, и он решил подойти ближе. Пригнувшись, он прошмыгнул по открытому пространству и прижался к дощатой стене. В воздухе все еще стоял запах бензина. Тогда он подумал, что внутри должны быть деньги, где-то там стоит круглая металлическая коробочка, полная мелочи и серо-зеленых банкнот. На дверях висел замок. Он потрогал оконное стекло. Оно держалось в раме на нескольких ржавых гвоздиках. Вокруг было тихо и пусто. Между деревьями просвечивало красное небо. Павел поднял с земли деревяшку и ударил по стеклу.