Сады и дороги. Дневник - Эрнст Юнгер

В этом расположении стоит оборонительная пушка, прикрытая слишком тонким бронированным щитом. На днях она уже была изрешечена несколькими пробоинами, многие из попаданий, кроме того, отпечатались на защитном щите. Я застал командира, унтер-офицера Нойманна-второго, с его людьми на открытой площадке перед бункером и выслушал его рапорт.

Оказалось, что незадолго до полудня сюда из ближайшего артиллерийского наблюдения прибыли вахмистр и ефрейтор, оба новички на этом месте. Вахмистр выразил желание сфотографировать усеянную следами пулевых и осколочных попаданий лобовую стенку бункера и, невзирая на предупреждения унтер-офицера, в сопровождении ефрейтора через высокую насыпь укрепления спустился на берег Рейна. В то же мгновение с противоположной стороны, из бронированного укрепления «Красный Рейн», в котором засели отчаянные ребята, открыли огонь из пулеметов, и оба артиллериста остались лежать на зеленом откосе, как на ладони видные отовсюду. Один из них еще кричал, другого было уже не слышно.

Осмотрев местность, я принял решение выносить обоих, что, разумеется, тем путем, какой избрали они, было совершенно невозможно. Напротив, следовало левее бункера прорезать для обходного прохода широкую полосу проволочных заграждений, замаскировавшись в зарослях сухой травы, росшей среди прибрежных деревьев.

Тем временем подоспел Спинелли, и мы наблюдали за людьми, которые по-пластунски прорезали узкий проход до тех пор, пока, спустя добрые полчаса, дорога не была проложена. Между деревьев еще повесили несколько маскировочных матов из желтого тростника, мешающих разглядеть что-либо постороннему глазу, чтобы затем до двух лежащих фигур оставалось еще приблизительно шагов пятнадцать. Сама же крепость «Красный Рейн» находилась отсюда на расстоянии около четырехсот метров.

Мы со Спинелли, который был не только искусным проводником по приправам, но в то же время отважным лейтенантом и моей правой рукой, решили, что предпринять вылазку следует нам самим; я, во всяком случае, чувствовал себя расположенным к этому. У Спинелли тоже было подходящее настроение, и он, не мешкая, направился к краю маскировки. Я уже было собрался последовать за ним, как сзади, в проходе, появился лейтенант Эрихсон и горячо попросил у меня разрешения присоединиться к нам — он-де «ни в чем таком еще никогда не участвовал». Однако я все же счел прогулку укомплектованной более чем достаточно и дал ему поручение обеспечить прикрытие эвакуации, взяв на прицел амбразуру бронированного укрепления. Затем со Спинелли торопливо двинулся вперед, на зеленый склон. Здесь я увидел лежащего ефрейтора; я потрогал его рукой — он был еще теплый. Однако члены тела уже немного одеревенели. Вахмистр лежал рядом с ним; как он крикнул мне, его только слегка задело, а в остальном он был невредим. Поэтому я приказал ему держать убитого за голову, тогда как Спинелли нес его за ноги, а я — за поясной ремень.

Едва мы успели сделать несколько шагов в таком порядке, как на нас с воем и треском обрушился шквал огня из станкового пулемета в бронированном укреплении. Пули хлопали по толстым стволам тополей, разбивались, врезавшись в бункер, звенели о проволоку и вспахивали борозды в зеленом слое земли. Мы бросились наземь; я почувствовал ноги убитого рядом со своей головой, когда под проволочным заграждением вжался в неглубокую, как выгребают куры, ложбинку. Я ощутил удар — новое попадание раздробило ему правую руку. Они держали нас под огнем; высокими фонтанами взлетавшая земля струилась по нашим волосам, и вокруг распространялся чад раскаленного металла.

Впрочем, в этот отрезок времени Спинелли попросил меня теснее подтянуть левое колено, лежавшее слишком открыто. Я тем выше оценил это, что сам он, собственно говоря, находился на краю берега в еще более незащищенном положении, чем я. Затем в бой ввязался пулемет Эрихсона и парализовал огонь неприятеля встречным огнем. Мы еще довольно долго пролежали приникнув к земле; но, в конце концов, под прикрытием матов ползком вернулись по узкому проходу назад.

Я хотел было тут же велеть изготовить к бою пушку, однако обнаружилось, что одна пуля из шквала, предназначавшегося нам, влетела в амбразуру и настолько повредила тормоз откатного механизма, что орудие оказалось выведенным из строя. Мы стояли за бункерным заграждением, в то время как новый град пуль столбом взметнул пыль и песок на лобовой стенке соседнего бункера. Небольшой сгусток расплавленного свинца воткнулся в погон лейтенанта медицинской службы; он прилепился там, точно звездочка старшего лейтенанта, и дал повод к обилию шутливых поздравлении с повышением.

В вечерних сумерках мы, вместе с командиром его батареи, перенесли убитого. Я присутствовал при том, как капитан медицинской службы велел раздеть его, чтобы осмотреть раны, и увидел тяжелое попадание в руку, которое уже больше не кровоточило, и множество травм на теле, из одной раны выпала медная пуля. Смертельным стало, должно быть, крайне тяжелое попадание в затылок; оно пропахало в черепной крышке длинную, почти в пядь глубиной борозду.

В свою очередь, как уже не раз в подобном месте, я заметил отчетливо некое раздраженное настроение, царившее вокруг поверженного замертво. Оно проявилось и у тех, кто снимал с него одежду и брал на хранение его вещи, и у тех также, кто просто смотрел на него. Это что-то такое глубинное, в чем проявляются тайные обязательства между кредитором и должником.

Так завершился день рождения, врезавшийся мне в память.

Цинковая печурка, которую я топил в камышовой хижине, была изготовлена из невзрачного металла. Однако жар возвышал ее, придавая ей красивый, прозрачно-алый цвет.

Вот пример того, как проявляются вещи и жизнь обнаруживает такие свойства, какие в повседневности остаются для нас закрытыми, тогда как переход на другие стадии, возведение в другие степени делает их зримыми.

Стало быть, в жизни есть свои чудесные моменты майского цветения, о которых даже не подозревает тот, кто знаком лишь с листвой. Высокая потенция может развиться также и в членах, в частях и во внутренних слоях — в пышном наряде самцов у птиц и у насекомых, в женских персях, которые, согласно Новалису[107], воплощают собою грудь, возведенную до уровня тайны, в подлинной аристократии, в благородном облике которой проявляется блеск того или иного народа, и в поэте, в котором пышным цветом расцветает язык.

В человеке покоятся также такие качества, которые раскрываются только смертью. Тогда преображение происходит уже не во внутренних пластах, но в изобилии выходит наружу.