Упущенный шанс Сталина. Схватка за Европу: 1939-1941 годы - Михаил Иванович Мельтюхов

летом 1939 г. не позволяет однозначно решить этот вопрос, правда, данные таблицы 4 показывают, что СССР располагал достаточно мощной сухопутной армией. Некоторые авторы чрезмерно оптимистично полагают, что для СССР не существовало угрозы единого антисоветского фронта, войны с Германией или на два фронта, так как межимпериалистические противоречия между другими великими державами затрудняли какое-либо антисоветское соглашение[194].

Таблица 4. Вооруженные силы великих держав и Польши летом 1939 г.[195]

В отечественной историографии сохраняется разноголосица в вопросе об оценках договора о ненападении. Официальная историография продолжает подчеркивать тот факт, что он был единственно правильным шагом, показавшим миролюбие СССР и поставившим заслон на пути германской агрессии на Восток[196]. Договор являлся компромиссом агрессора и его жертвы и не противоречил союзу с Англией и Францией, которые уже имели такие же договоренности с Германией[197]. Его сравнивают с Тильзитом и Брестом, подчеркивают его юридическую обоснованность[198]. А.С. Якушевский утверждает, что договор не был направлен против интересов какого-либо третьего государства и соответствовал принципам пролетарского интернационализма, классовым интересам международного коммунистического движения[199]. В.Я. Сиполс[200] оценивает договор как дальновидный и мудрый шаг, признавая при этом, что советское правительство знало о невозможности полагаться на это соглашение (?!). О.А. Чубарьян считает, что договор не выходил за рамки однотипных соглашений, но сталинизм трактовал его по-своему[201]. Вместе с тем некоторые авторы полагают, что советско-германский договор явился «серьезным просчетом советской» дипломатии, поскольку оказал «негативное влияние на развитие международных политических и военных событий в Европе» в 1939–1941 гг., не сопоставим с англо-германской и франко-германской декларациями о ненападении и выходил за рамки договора о ненападении, а также был несовместим с англо-франко-советским союзом[202].

В ходе дискуссии конца 1980‐х гг. о наличии секретного дополнительного протокола, завершившейся с опубликованием, как было заявлено, подлинников этого документа в 1993 г.[203], был сформулирован вывод о том, что протокол был естественным продолжением пакта, в котором и содержался весь его смысл[204], заключавшийся в ограждении части Восточной Европы от германской оккупации. Изучение советских дипломатических документов показало правоту тех авторов, которые считают, что секретный протокол был инициативой СССР и уступкой со стороны Германии[205]. Целью пакта было обеспечить влияние Советского Союза в Восточной Европе, а без секретного протокола он не нужен и не имеет смысла[206]. Хотя протокол не являлся юридическим основанием для перекройки восточно‐европейских границ, он предрешил судьбу третьих стран и свидетельствует о сотрудничестве с Германией в переделе Восточной Европы[207]. Тем более что, как отмечает С.З. Случ, для Сталина граница «сферы интересов» означала будущую границу СССР[208]. Как полагает В.Я. Сиполс, договор отразил взаимные интересы Германии и СССР. Первая была заинтересована в оккупации Польши до «линии 4‐х рек», а второй – в остановке вермахта дальше от своих границ и в присоединении Западной Украины и Западной Белоруссии[209].

Вместе с тем следует помнить, что никаких реальных территориальных изменений или оккупации «сфер интересов» советско-германский договор не предусматривал[210]. В этом и заключается его принципиальное отличие от Мюнхенского соглашения, которое прямо передавало Германии приграничные районы Чехословакии. К сожалению, теперь, зная дальнейшие события, некоторые исследователи склонны полагать, что А. Гитлер и И.В. Сталин уже тогда, в ночь на 24 августа, заранее знали, что именно произойдет в ближайшие 38 дней. Естественно, что в действительности этого не было. Вообще ситуация конца августа 1939 г. была столь запутанной, что политики и дипломаты всех стран, в том числе и Советского Союза, старались подписывать максимально расплывчатые соглашения, которые в зависимости от обстановки можно было бы трактовать как угодно. Более того, 24 августа никто не знал, возникнет ли вообще германо-польская война или будет достигнут какой-то компромисс, как это было в 1938 г. В этой ситуации термин «территориально-политическое переустройство» Польши и Прибалтики мог трактоваться и как вариант нового Мюнхена, то есть позволил бы Москве заявить о своих интересах на возможной международной конференции. А понятие «сфера интересов» вообще можно было трактовать как угодно[211]. Таким образом, советско-германский договор был соглашением, рассчитанным на любую ситуацию.

А вот мнение одного из участников событий У. Черчилля, высказанное им в своих мемуарах, написанных в начале «холодной войны», к возникновению которой он имел непосредственное отношение. Никогда не скрывавший своих антикоммунистических убеждений, Черчилль тем не менее не разделяет популярную ныне версию о некой предопределенности советско-германского договора. «Невозможно сказать, – пишет Черчилль, – кому он внушал большее отвращение – Гитлеру или Сталину. Оба сознавали, что это могло быть только временной мерой, продиктованной обстоятельствами. Антагонизм между двумя империями и системами был смертельным. Сталин, без сомнения, думал, что Гитлер будет менее опасным врагом для России после года войны против западных держав. Гитлер следовал своему методу «поодиночке». Тот факт, что такое соглашение оказалось возможным, знаменует всю глубину провала английской и французской дипломатии за несколько лет». Далее Черчилль, указав на жизненную необходимость для СССР улучшить свои стратегические позиции в преддверии войны с Германией, пишет совершенно «крамольные» с нынешних позиций вещи: «Им (Советам) нужно было силой или обманом оккупировать Прибалтийские государства и большую часть Польши, прежде чем на них нападут. Если их политика и была холодно расчетливой, то она была также в тот момент в высокой степени реалистичной»[212] – то есть соответствовала реальному положению вещей. Из этого утверждения, между прочим, следует, что будь Черчилль на месте Сталина, он поступил бы точно так же.

Выступая на IV сессии Верховного Совета СССР по вопросу о ратификации договора о ненападении, В.М. Молотов довольно откровенно оценил его значение: «Этот договор (равно как кончившиеся неудачей англо-франко-советские переговоры) показывает, что теперь нельзя решать важные вопросы международных отношений – тем более вопросы Восточной Европы – без активного участия Советского Союза, что всякие потуги обойти Советский Союз и решить подобные вопросы за спиной Советского Союза должны окончиться провалом. Советско-германский договор о ненападении означает поворот в развитии Европы… Этот договор не только дает нам устранение угрозы войны с Германией… – он должен обеспечить нам новые возможности (выделено мной. – М.М.) для роста сил, укрепления наших позиций, дальнейший рост влияния Советского Союза на международное развитие»[213].

В последние годы вопросы последствий договора о ненападении стали предметом бурной дискуссии. В качестве достижений СССР воспроизводятся тезисы официальной советской версии об отсрочке войны с Германией,