Мадам - Антоний Либера

— То, что ты говоришь, очень забавно… — сказал пан Константы после короткой паузы. — Однако я не вполне понимаю, что ты хотел бы услышать. Какие истории, какие воспоминания ты имеешь в виду?

«Боже, что за каторга! — мысленно застонал я. — Я неясно выражаюсь, что ли?»

— Ну, понимаете, пан… — бормотал я. — Такие, разные, об учебе… об однокашниках и однокашницах… об общих проблемах, о студенческой жизни…

— Ах, это! — он закинул голову, издав короткий смешок. — Конечно, порасспроси его, наверняка что-нибудь расскажет. Хотя сомневаюсь, что это будет то, чего ты ждешь. То время, насколько мне известно, он вспоминает добрым словом. Несмотря на нелегкие условия, ему везло. Он порхал, пользовался успехом, все у него получалось. Трудности, неудачи пришли позднее. Это теперь он разочарован и постоянно жалуется на жизнь. А тогда… нет, нет. Но если тебе интересно, ты спрашивай, не стесняйся.

У меня уже вертелось на языке: «А не могли бы вы за меня…» — когда в дверях появился Ежик с подносом в руках. На подносе стоял фарфоровый чайник, две чашки и серебряная салатница, запирающаяся на ключик. И я вынужден был прикусить язык, успев пробормотать:

— А вы не могли бы как-нибудь… — но остановился на полуслове, так как пан Константы уже, кажется, не слушал: он легко поднялся с кресла, вытер край столика и, достав из шкафа белую льняную скатерть, покрыл ею столешницу из красного дерева, сверкающего полировкой.

— Voilà! — он стряхнул какую-то невидимую пылинку со скатерти и отступил на шаг, уступив место сыну, который, оперев поднос на край стола, начал расставлять на белоснежной поверхности чайные приборы. Оказалось, что, кроме чайника, чашек и сахарницы, он принес еще два изящных майсенских блюдца — в одном были орешки, а в другом французские бисквиты, — а также небольшой кувшинчик (той же марки) с молоком. Пан Константы взял у Ежика освободившийся поднос и сунул себе под мышку.

— Итак, я оставляю вас наедине, — сказал он, направляясь к дверям. — Желаю приятной и полезной беседы, — и удалился, сделав жест императора, благословляющего собравшихся.

Ежик молча налил чай в чашки и пододвинул мне сахарницу.

— Спасибо, я предпочитаю без сахара, — отозвался я почему-то шепотом.

— Я вижу, горькое любишь, — он повернул к себе гравированную бонбоньерку и взял ложечку, погрузившуюся в сыпучие сахарные пески. — Когда-то и я любил. — Он высыпал в свою чашку две ложки сахара и начал помешивать чай, угрюмо всматриваясь в его янтарные переливы.

Я сидел неподвижно, глаз от него не отрывая. Оригинал. Странный человек. Я совершенно не чувствовал его. Он что, играл передо мной, притворялся? Или просто был таким? Мрачным, погруженным в себя, с отсутствующим взглядом? Я не знал, что делать. Пойти напролом? Пожертвовать чем-то в обмен на ускорение игры и более выгодную позицию? Или не спешить с инициативой? Предоставить ему право первого хода? Подпустить его поближе, пусть он первый заговорит, пусть откроется?

Я выбрал оборону.

— Так ты говорришь, что хотел бы, — он отпил глоток чая, — изучать рроманистику. — Ежик взглянул в мою сторону. — На нашем пррославленном факультете, — его слова истекали ядовитой иронией, а лицо исказилось фиглярской гримасой отвращения.

— Я обдумываю такую возможность, — ответил я осторожно.

— А можно спрросить, для чего? — спросил он с той же гримасой.

Трудно найти более простой вопрос. Однако я не сумел дать на него быстрый ответ.

— Ну… как бы сказать… — я пытался собраться с мыслями.

— Лучше прросто и корротко.

— Люблю французский язык, — пожал я плечами. — Более или менее знаю его. Может, это вас удивит, но на школьном уровне мои знания расцениваются довольно высоко…

— Не понимаю, — устало прервал он меня. — Рречь для меня идет не о том, почему ты хочешь поступать на этот факультет, а для чего, для какой цели.

— Что значит «для какой цели»?

— Чем ты хочешь заниматься в этой жизни? Какие у тебя планы на жизнь?

Он снова загнал меня в угол. («Алехин уже четвертым ходом поставил Капабланку в тупик», — вспомнился комментарий к одной из партий матча, в котором гениальный Хосе потерял звание чемпиона мира.) «Послушай, парень! — мысленно взмолился я. — Имей хоть каплю жалости! Я пришел к тебе не для того, чтобы ты меня допрашивал, а чтобы послушать, что ты мне расскажешь об этой женщине!»

— Я не в состоянии ответить на поставленный таким образом вопрос, — отозвался я после короткой паузы. — Могу только рассказать, что меня интересует и что я хотел бы поглубже изучить.

— Ну и? — он согласился на компромисс, но со страдальческими интонациями.

— Если рассматривать проблему в целом, то меня интересует современная французская культура. Литература, театр, а также философия. Особенно интеллектуальное течение, которому дал начало экзистенциализм Сартра. Ну, вы понимаете. «Les temps modernes», кафе «Aux Deux Magots» на Сен-Жермен-де-Пре. — Я как попало сваливал в одну кучу газетные заголовки, имена и названия — L'imaginaire, Le mur, Le chemins de la liberté[94], Камю: Le myth de Sisyphe, L'homme révolté, La chute[95], театр абсурда, Жене, а в кино: la nouvelle vague[96]. — Короче говоря, весь этот мир идей и художественных откровений, сегодня уже овеянный легендой и детально описанный мадам де Бовуар в ее автобиографическом цикле. И если уж я назвал фамилию этой писательницы… Я мог бы заняться, к примеру, ее работой «Le deuxième sexe»[97], по непонятным причинам до сих пор не переведенной на польский язык, и написать исследование об этом манифесте освобожденной женщины. Насколько мне известно, у нас еще никто всерьез не занимался этой темой. Я, может быть, смог бы это сделать в рамках курсовой или семинарской работы, в лучшем случае, дипломного проекта!

«Ну, теперь твоя очередь! — я взял чашку и отпил из нее глоток горячего отвара. — Если знаешь что-нибудь, то скажешь! Возьми фигуру! Прими жертву! И открой наконец королеву!»

К сожалению, он этого не сделал. Зато трижды с выражением явного неодобрения отхлебнул из чашки и сказал, качая головой:

— Плохо. Очень плохо.

— Плохо? — дно чашки коснулось края стола, прежде чем попало на блюдечко. — Что именно пан оценивает столь отрицательно?

— Все, мой дрруг, все — от а до я.

— Тогда я сдаюсь, — я сгреб несколько орешков с майсенского блюдца. — Объясните мне, прошу вас, в чем моя ошибка. Я весь внимание.

— Ошибок несколько, а не одна. Начнем с самой прростой, — он сложил ладони, как певец перед началом арии, и приподнялся в кресле. — Почему, когда тебе прредставлен выборр прредметов наивысшего качества, благорродных, доррогих, будто отлитых из дррагоценных металлов, ты выбирраешь дешевку и мишурру? Почему, отказываясь от настоящих брриллиантов и жемчугов, ты довольствуешься дешевыми бусами и чешской бижутеррией? А ведь ты не похож на папуаса из джунглей! Сокрровищница фрранцузской культурры богата, огрромна, перреполнена ценностями миррового значения и шедевррами высшей прробы. А ты польстился на кич, на падалицу! Си-мо-на-де-Бовуарр! — он поднял руки, демонстрируя этим жестом свое возмущение и отвращение. — Хуже не бывает! Это прросто убожество! Неужели ты этого не чувствуешь? Неужели не замечаешь? Ты можешь мне объяснить, что тебе в ней нрравится? Как вообще ты можешь это читать?

Я угодил в собственный капкан! Почувствовал, что краснею, и начал лихорадочно искать выход из захлопнувшейся западни.

— Вы меня не поняли, — я поднял руку, как бы выразив робкий протест. — Впрочем, это моя вина, — и опустил кисть, после чего лишь на мгновение прижал ее ко лбу. — Я выразился недостаточно ясно, не сумел сказать то, что хотел. Вы правильно поняли, я готов заниматься книгой «Второй пол» мадам де Бовуар, однако из этого вовсе не следует, что мне нравится эта писательница. Как раз наоборот. Она меня страшно раздражает, тоску на меня наводит и даже бесит. Это верх позерства, пустословия и менторства, — Ежик после каждого слова поддакивал мне, кивая головой, будто приговаривал: «вот именно!» — Что меня действительно поражает и забавляет, так это неслыханный успех такой примитивной халтуры. И не только у нас, но прежде всего во Франции. Нет ничего удивительного, что это у нас понравилось. Понятное дело, новые веяния с Запада! Но там, в свободном мире? Так вот, когда я сказал, что в будущем мог бы написать исследование на эту тему, я имел в виду критику, и критику фундаментальную, а также анализ социологических причин этого достойного сожаления ажиотажа.

К сожалению, этот ловкий пассаж не стер с лица Ежика неодобрительного выражения и даже сурового порицания.

— Не то, опять не то, — качал он головой в знак несогласия. — Можно сказать, из огня да в полымя. Знаешь, где бы ты оказался, начав боррьбу подобного ррода? В какую компанию ты бы попал? Отврратительных темных личностей, гонителей культурры или прродажных тваррей без чести и совести, которрые за возможность выезжать на «загнивающий Запад» с его соблазнами будут его же с гррязью мешать, оплевывать и позоррить, напишут любую ложь, которрую им закажут. Ты бы хотел участвовать в этом шабаше? Встать в один рряд с цензорром, политрруком и свиньей?