Арена - Никки Каллен

— А утром мир был белый-белый, снега намело до третьего этажа, Венера поднесла Руди к окну и сказала: «смотри, как красиво, правда, Руди? ещё никто не приходил в такой чистый мир»; и мы назвали его Руди — «Ледяная Дева» Андерсена, — Кай задохнулся, ужас: «а вдруг я их больше не увижу?» — забился в нём со скоростью сто ударов в секунду. Джастин поймала его за руку, будто он собирался спрыгнуть: «всё в порядке, слышишь, Кай, ведь меня ты нашёл, и её найдёшь или вернёшься к ней»; и Кай почувствовал: невероятно, он в другом мире, но Джастин ему верит, чужая, другая Джастин, которая рассталась с Люэсом и любит Габриэля и играет в девчачьем бэнде, — и Кай увидел, как миры переливаются во Вселенной: синим, чёрным, розовым; и переплетаются друг с другом, и ступени тянутся, как нити, и двери открываются от одного ключа — от любви, и зажигается фонарь на вершине Тёмной Башни, будто кто-то решил при его свете почитать хорошую книгу на ночь — «Маятник Фуко», атлас дорог…

— Расскажи, какая она? Красивая, странная?

— Она… она любит старинные платья. Длинные, с фижмами, шлейфами, кринолинами, жабо и прочими немыслимыми в эпоху Леви-Стросса вещами. Ей шила их с детства мама на каждый праздник — Рождество, день рождения; потом она сама научилась — и ходит в них по дому как ни в чём не бывало: моет в них посуду, полы, поёт, печатает свой роман… задирает босые ноги и пишет, а со стула свисают складки из парчи… Однажды она нашла в одном из брошенных домов целый шкаф платьев разных эпох: Марии Антуанетты, мадам Рекамье, Маргариты Валуа; и все её размера будто в доме жила её сестра-близнец, странный был дом: красный кирпич, витражи с изображением змеи, на полу — узоры и надписи на латыни, всё в плюще; мы даже думали переехать туда, но Руди там не понравилось — вот он у нас точно умеет мысли читать: он начал дико реагировать на шумы и шорохи, цепляться за нас, за одежду; мы подумали: ну его, этот дом, особняк Красной Розы; и только платья забрали и несколько книг…

— А о чём её роман?

— Ох… Она называет его католическим. Кажется, он даже посвящен Габриэлю, — не «кажется», Кай знал это точно. Венера роман не показывала, только читала куски, смеялась, сердилась, прерывала на полуслове, поправляла карандашом, скребла ногтями в голове; Кай даже и не слушал, знал, что она не ждёт критики, а хочет, чтобы он не почувствовал себя лишним; и он просто любовался её босой ногой выглядывающей из-под платья, расшитого золотом кружевного подола, нервными, тонкими, с постоянными жестами, как у глухих, руками подвижным, как облака, лицом — словно на небо смотришь и никуда не спешишь; но однажды она была в ванной; стояла осень; ветер с холодеющего моря хлопнул по балконной двери, распахнул её, пронёсся по комнате; и листы полетели, Кай стал их ловить, дурацки растопырив пальцы, нечаянно на что-то наступал, нечаянно что-то читал; было хорошо, правда, — она могла бы стать знаменитым писателем, модным, богемным, а потом, когда забудут и появится совсем другой стиль, — коллекционным; и вот — прочитал: «Габриэлю ван Хельсингу, который об этом романе никогда не узнает»; в этом мире Габриэля любит Джастин, покупает ему подарки, которых он никогда не увидит: вазу из глины, всю поцарапанную, с ручками в виде чемоданных, такая, под старину, дико стильная вещь; старинную карту с аукциона, в золоченой раме — первая Америка; рубашки: одна с комиксами «Город грехов», другая льняная, нити прямо серые, и виды Санкт-Петербурга — словно коричневой пастелью; перетасовка. — Там об одном мужском монастыре, вернее, обители, где живут совсем молодые ребята: они должны решить, хотят ли посвятить свою жизнь церкви или чему-то глобально другому. Монастырь — старинный замок находиться в суперживописном месте: горы, хвойные леса — с одной стороны, белый пляж и синее море — с другой. Кто-то из ребят занимается восточными единоборствами: выходит на рассвете в море, молится Христу и заодно тренируется в журавлиной технике; кто-то — выращивает розы, прямо разводит, великолепные, огромные, самых разных цветов и сочетании, и дарит каждому на день рождения свою: красную махровую, желтую янтарную, с прозрачными почти лепестками, белую, с лёгким розовым кантом, еле заметным, будто кто-то поцеловал и оставил след своих губ. Кто-то пишет музыку, кто-то гимны, есть ещё пара парней, которые занимаются фехтованием на всевозможном оружии: палках, мечах, шпагах; их зовут Роб Томас и Женя Даркин, они потом станут крестоносцами, или мальтийскими рыцарями, или ливонцами, — в общем, какой-то военный воинствующий орден; Венера мешает культуры как хочет, совсем как в шейкере; но получается не безобразно и безответственно, а совершенно фантастически, притом что я не люблю в прозе фантастику, мои любимые писатели Эмиль Золя и Драйзер, — Кай засмеялся тихо, будто уже за полночь и есть соседняя комната, где родители сердятся, а они с Джастин подростки, сидят на полу и шепчутся о фильмах с ДиКаприо и переустройстве мира, не в силах расстаться, увлечены, влюблены. — Главного героя зовут Изерли; вот ему становиться монахом, священником или рыцарем-храмовником совсем не хотелось; в церковь его отдали, вернее, церкви его отдали родители — вроде как он у них появился до брака, и вина не их, а его; или они её так искупают и ведут далее супердобродетельный образ жизни; короче, жестокость. В монастыре Изерли помогает управляющему, завхозу, и понимает, что хотел бы заниматься этим всю жизнь: варить варенья, смотреть за огородом, ездить за покупками… Мне нравится, как он любит спускаться в погреб за банкой сливового варенья, именно сливового, он такой живой сразу, даже снился мне с этой банкой, серьёзный, глаза цвета ириса… А потом Изерли едет за покупками — они приобретают всё в супермаркете в ближайшем, маленьком городке — и видит там девушку: она раскладывает по полкам мыло или петрушку, не знаю, не помню уже; такая, в жёлтом фартучке; у нас есть рядом супермаркет, там всё жёлтое… И они влюбляются друг в друга, причём зовут её похоже — Изобель; Изерли приезжает к ней однажды ночью, в дождь, её отец и старший брат играют в бильярд где-то в городе, в кабаке, такое городское мужское развлечение, а они разговаривают на кухне, пьют чай, — «ох, чай», — спохватилась Джанни, налила кипятку, чай оказался восхитительным, крепким, вишнёвым. — Классное чтиво на самом деле, особенно когда дождь или снег, даже лучше Гарри Поттера…

— А как она пишет?

Много сравнений, иногда сбивающих с толку, а иногда очень удачных, ходишь и повторяешь; и потом уже по-другому не мыслишь, думаешь: вот эта вещь похожа на эту… как лоскутное одеяло. Она пишет, будто шьет лоскутное одеяло.

— Звучит замечательно. Все ведьмы мечтают о лоскутном одеяле. Вам везёт. Я бы хотела познакомиться с ней, — сказала Джастин искренне, — а как мы дружили? Болтали по телефону?