Атака мертвецов - Андрей Расторгуев

– А там? – Николай показал на дом, с виду вроде бы целый, но в его стене зияла огромная пробоина.

– Помещение воздухоплавательной роты. На момент попадания в нем никого не было. Еще побаивались, что временные блиндажи разбомбят, но разнесло лишь один, и то пустой.

– Вам сказочно везет, господин комендант, – резюмировал Сухомлинов. – Не иначе сам Господь хранит Осовец.

Николай улыбнулся, весело сказав:

– Знать не напрасно я подарил в свое время крепостной церкви образ святого Николая Чудотворца. Кстати, храм уцелел?

– Цел, Ваше Императорское Величество, несмотря на попадание снаряда. Посмотрите?

– Непременно, Карл Александрович. Идемте.

Церковь в честь Покрова Пресвятой Богородицы стояла на краю просторного плаца, на первый взгляд совершенно не поврежденная. И священник был на месте, немного удивленный появлением столь высоких прихожан.

– Куда бомба-то угодила? – уточнил у него Николай.

– В крыше и в стене дыра пробита, – ответил тот спокойно. – Почитай у самого алтаря. Только вот ни единого осколочка внутрь не упало. Все образа целехоньки. Даже стеклянный колпак на Святых Дарах не повредился милостью Божьей.

– Это истинное чудо, Ваше Величество! – воскликнул Сухомлинов.

Император согласно кивнул и снова повернулся к священнику:

– А страшно ли было при бомбардировке, отец?

– Никак нет, Ваше Императорское Величество, – по-военному отрапортовал церковник. – Только скучно мне стало, когда снаряды вблизи ложиться начали, ну я и пошел в храм.

Воспользовавшись тем, что Николай устроил молебен в церкви, Шульман бросился выстраивать на плацу всех, кто был свободен от службы и восстановительных работ. Маловато людей собралось, но чтобы достойно поприветствовать Его Императорское Величество, должно хватить.

Выйдя к солдатам, построенным в жидкие коробки, Николай принял доклад коменданта и поздоровался с гарнизоном. Выслушав ответную здравницу, проникновенно сказал:

– Благодарю вас за достойную боевую службу!

– Ура!!! – троекратно прокатилось по площади.

– Владимир Александрович, – обратился император к Сухомлинову. – Передайте господину коменданту двадцать пять Георгиевских крестов и медалей для вручения достойнейшим от моего имени, – посмотрел на Шульмана: – Вас, Карл Александрович, за доблестную оборону Осовца Высочайше жалую орденом Святого Георгия четвертой степени.

Выпучив глаза, комендант дрожащим от волнения голосом отчеканил положенный ответ. Растерянно слушал, как император еще несколько раз похвалил его и чинов гарнизона за хорошую службу. Словно во сне смотрел на садящихся в автомобиль Николая и Сухомлинова, держа руку под козырьком, а после на отъезд колонны, который сопровождало восторженное громогласное «ура». Даже не скажешь, что и половины личного состава здесь нет. Вон как орут, выкручивая головы по ходу движения императорского мотора. Глаза радостным огнем горят.

И коменданта прошибла слеза…

Поспешный отход из Восточной Пруссии побил все рекорды скорости, что показала русская армия во время своего наступления. Буторов недоумевал, зачем нужно было сломя голову бросаться на врага, недостаточно подготовившись, не до конца укомплектованными частями, чтобы потом не только бежать с его территории, но и на своей земле пятиться? Ради чего столь умопомрачительные потери, львиная доля которых приходится на ужасную трагедию в Мазурских озерах, где погибла практически вся армия генерала Самсонова? Неужто лишь затем, чтобы первыми влепить пощечину негодяю, а потом долго и нудно терпеть от него тумаки, убегая от преследования?

Как выяснилось, не только. Торопливое, плохо подготовленное наступление имело свою цель, ради которой русское командование пошло на заведомо большие жертвы. И цель эта, в высшей степени благородная, была достигнута. Напуганные быстрым продвижением русских в глубь страны, немцы перебросили некоторые свои части с французского фронта в Восточную Пруссию, что позволило союзникам облегченно вздохнуть, собраться с силами и одержать победу в сражении на Марне.

Но обо всем этом Буторов узнал гораздо позже. После того, как медленно, в густом потоке отступающих войск, часто останавливаясь, отряд подтягивался к Сталюпенену. Проходил через горящий город сквозь густые клубы черного дыма и нестерпимый огненный жар от полыхающих домов с обеих сторон улицы. Тогда на нескольких двуколках загорелся брезент. Бешено бились кони, орали солдаты и санитары, кричали, взывая о помощи, раненые. Если бы не Соллогуб, с револьвером в руке пробивший корпусом своей лошади дорогу, так и сгинули бы, наверно, в пламени пожара.

Долго неслись неведомо куда среди дыма, огня, выстрелов, криков, треска рушившихся крыш и домов, пока не выскочили, наконец, из этого пекла.

А потом шли дальше, на восток, продолжая отмерять все новые и новые версты.

– Да собственно, докуда мы так докатимся? – возмущался Соллогуб. – Не трусость ли это? Неужели покинем Восточную Пруссию безо всякой попытки задержаться?

Ничего не мог ответить ему Николай. Знал только, что немцы буквально наступают на пятки. Кругом горели виллы, сараи, фольварки, стога. Было жутко и тоскливо на душе.

Вскоре вдали, в клубах пыли показался Эйдткунен[59]. Перед ним лежала широкая зеленая равнина, изрезанная тянувшимися в город колоннами отступающих, издали так похожими на извивающихся змей или на ручьи, что прокладывают себе путь к реке. Высоко в небе кружил немецкий аэроплан, сбрасывая вниз пестрые ленты, чем вызывал панику среди солдат, и те бежали, не разбирая дороги.

В город не пошли. Сразу направились к пограничной реке. Миновав ряды проволочных заграждений, подъехали к деревянному мосту. За ним уже Россия. Но мост, как водится, сломан. Вместе с артиллеристами свернувшего за ними парка санитары бросились его чинить. Спустя несколько часов топали по родной земле. «Спасены!» – радостно трепетало сердце. «Слава богу!» – ныла каждая косточка утомленного тела. В душе поселилось удивительное спокойствие. Почему так, если с разных сторон по-прежнему доносилась артиллерийская стрельба? Вряд ли кто-то мог с уверенностью ответить на этот вопрос. Однако все вздохнули с явным облегчением. Только вот куда ехать? Картами России никто ведь не запасся.

Исчезли, словно их и не было, симметрично растущие вдоль дорог деревья и утопающие в зелени фольварки. Вид местности непривычно тусклый, неопрятный, но вместе с тем такой трогательно близкий и родной.

По пыльной дороге, в гуще вооруженных людей, постоянно твердивших о быстром продвижении немцев и не советовавших задерживаться, санитарный отряд в ночь на шестнадцатое сентября выбрался в район расположения главных сил. Измученные, не раз попавшие под обстрел немецкой артиллерии, долго плутавшие в лесах, с трудом находя проводников и голодая, санитары смогли, наконец, отдохнуть в городе Ковно[60].

А уже двадцать восьмого числа 1-я армия перешла в наступление, начав переправу через Неман. Четвертый корпус был направлен к Олите. Переправлялись долго, несмотря на то, что передовые части успели выбить германцев с того берега и шли теперь далеко впереди, преследуя отступающего противника. Пришлось до конца наступления двигаться во второй линии, так и не побывав в бою.

Проходя местами сражений, встречали горы убитых. На одной только что взятой высоте, на изрытом снарядами склоне, в самых причудливых позах лежали вразброс несколько десятков мертвых тел. Русские и немцы. Многие изуродованы. Их подбирала похоронная команда. Усталые солдаты, привычные к своему делу, торопились покончить с работой и в спешке, кое-как закидывали на телеги уже почерневшие трупы. Свозили эти высоко накиданные груды, из которых в разные стороны торчали ноги, руки, головы, трясущиеся при движении, к большой братской могиле, где стоял священник. Тела с искаженными смертью лицами, неумытые и неприбранные, цеплялись друг за друга и за телеги, мешая с ними справляться. Словно протестовали против подобного обращения. Но столь великое число убитых невольно распыляет всякие человеческие чувства к ним. Распыляет настолько, что на долю каждого не остается почти ничего. Здесь уже нет покойников, над которыми вершится таинство погребения, а только мертвечина – безобразно-корявые, никому не нужные, мешающие тела, которые необходимо убрать как можно скорее, соблюдая при этом хоть какие-то рамки приличия.

– Вот оно, chair a canon[61]! – глядя на эту удручающую картину, бурчал Соллогуб, вынудив Николая пуститься в философские рассуждения:

– Это нормальная, неизбежная, естественная подробность войны, над которой не стоит и даже вредно задумываться. Результат современного разрешения международных разногласий, который говорит одновременно и о низком еще уровне развития человечества, и о высоких проявлениях духа отдельных личностей, ибо нет выше доблести, чем умирать «за друга своя»…